Вот, наконец, и пришло разрешение нам ехать в Сибирь, 7-го мая 1895 года. Начали приступать к продаже домов, скота и посевов, кто как попало, все равно как не свое, за бесценок, а то и даром - на помин души. Кто тащит от кумы стан с навоем, кто - берды, кто - косырь от свахи, а там смотришь, через два часа и целый порядок домов слетел, как их и не бывало. По улице - пыль, дым... Потянулись обозы, навьюченные нажитым еще дедушкиной спиной добром. Жалею, не было в это грустное время такого ученого человека описать печальную картину... Мне представлялось - как светопредставление!
С каким порывом рвалось наше сердце из родины и родного села, и всякий желал с нетерпением такую, раскрашенную досужими людьми, нашу будущую новую жизнь, до которой нужно ехать по железной дороге. А потом предполагали еще много: будто-бы по морям несколько тысяч верст на пути. Который - кто умрет, будут хоронить в кожаных мешках и бросать прямо в воду. Этот нелепый слух возродил в женском поле большую суматоху: днем и ночью всюду были слышны вопли дочерей, бегущих через несколько домов к родной матери с рыданием и просьбой: «не дайте мне умереть в Окиане и Иртыше! Я удушусь, либо удавлюсь лучше, а в Сибирь с мужем не поеду».
Мужья, видя такое несогласие, избрали лучшее средство против своих жен (да я и сам стращал свою жену целых 6 месяцев): говорили, что если кто не поедет к мужу добром, то после будут гнать этапом, а гнать будут не так, как осторожников, а в темных закрытых вагонах; и не прямо повезут к мужу на место, а будут, будто, возить более года по всем Российским городам, пока не соберут всех таких, кто не поехал добросовестно с мужем одновременно... И что-же: у нас в Пушкине, к этому времени много не жили с мужьями, а к выезду все прибыли и поехали в Сибирь, убоясь такому долгому томлению в дороге; и прожили на новых местах кто полгода, а кто - год, и опять убежали, как волчонок в лес. Так и эти молодые люди опять очутились там, откуда их такой страх согнал, и теперь мужья живут, так сказать, ни Богу свеча, ни в печь кочерга.
Потом наступил седьмой день месяца июня 1895 года, в который всякий должен был проститься со своей насиженной любимой родиной, и мы к сему дню попросили своего священника, отца Н. А. Перова, напутствовать нас Святыми Тайнами и батюшка не отказался. Все по три дня говели до обедни. Только после обедни все, старый и малый, шли к кабаку, где распродавали все пожитки и выпивали за каждую вещь магарыч, настоящий праздник был в ту весну. У кабака с раннего утра и до полночи толпилась большая толпа народа.
Вот наступил и 8-й час утра 7-го июня, когда на колокольне раздался удар большого колокола. Все мигом направились к храму, вместе с обозом в 95 подвод, за последним благословением своей Святой Матери-Церкви, а оттуда с крестным ходом за село, где отслужено было батюшкой водоосвещение и подарена была икона Скорбящей Божией Матери, после чего разлуки оборачивались назад, снимали шапки и, крестясь, кричали: «слава Тебе, Господи! Вырвались мы из этой пропасти, где мы весь век по работникам замучались, а из долгов и сейчас не выбрались... А нас теперь казна не бросит. Со своей землицей я проживу не хуже других...»
И что-же вышло: который нергически [7] воображал перед собой такую богатую жизнь в Сибирском Краю не успели и кола воткнуть на память детям: с первого дня поступил в работники к старожилу; прожив не более 4 месяцев и Богу душу отдал. Теперь жена, два мальчика и девочки замучались таскать суму по таким же бедным, бедным заулкам.
Еще на месте мы облюбовали себе в Сибири Минусинский округ Енисейской губернии, по его более теплому климату. А про эту несчастную Барабинскую степь хорошо знали из книжки «Сведения о Сибири», что нас больше и сорвало с места.
Не буду описывать путь наш от станции Рамзай Сызрано-Вяземской железной дороги, да почти нечего и говорить. Только скажу про чугунный главный в России мост через реку Волгу, про который говорят, будто-бы он стоил 25 возов терпения соорудить его. Жалко, что мы его проезжали при самом восходе солнца, поэтому я только и мог разбудить людей в своем вагоне - посмотреть на это великое чудо. Что меня удивило, во-первых, в подъезде его с правой стороны, по течению р. Волги, мы увидели икону Спасителя, а когда проехали мост, то нас проводила икона св. Николая Чудотворца. Не более 100 верст отъехавши от Волги, мы задавили лошадь, которая, бедная, слетела с рельсов как говяжъ, и кишки с торбушиною вылетели из нея вон. Она только лишь поднимала голову, но уже в брюхе у нея ничего не было. Поезд остановился.
Когда приехали в город Уфу, то нам там дали кипятку и делали перекличку, чему мы первый раз удивились.
И тронулись мы из Уфы в гору, - чуть-чуть паровик нас втащил. Я так и думал: вот-вот упустит нас назад, так мы все тут разобьемся вдребезги. Но все кое-как вылез, и когда стало смеркаться, мы стали подъезжать к горам Уральским. Я тут вспомнил: должно быть последнюю версту едим по нашей матушке России, а потом встретит незнакомая страна - Сибирь, которой мы при одном помине боялись, а теперь добровольно осудили себя ехать. За этими размышлениями я заснул и проснулся уже в Златоусте при восходе солнца. В горах туман был густой и холодный, и я весьма прозяб. На станции сейчас же наведался, сколько градусов тепла в эти июньские дни, и увидел, что только 4 градуса было тепла. Я тут ахнул: когда на границе еще России нам вот что уткнулось, а что будет за Уралом - не знаю... Про это я своей партии не сказал, потому что не хотел их стращать, а они этого в ум не берут, как будто по всему свету в нынешнее утро такой холодный туман и 4 градуса тепла.
При закате солнца того же дня мы выехали из Уральского хребта, и я оглянулся назад. Эти горы остались верст на десять от нас на подобие высокого омета соломы или черной тучи, когда выползает она из леса. Впереди и по сторонам равнина, - ни лесу, ни реки, ни бугорка, и мы оказались, как на скорлупке яйца: того и гляди, поезд съедет на край или уткнется в небо. И как страшно показалось... но воротиться все таки не хотелось, пока не получим обещанной награды от Царя.
Когда приехали в Челябинск (это было утром числа 15 июня), то на земле был снежок. Я опять не утерпел - кинулся к градуснику и увидел, что 2 градуса было тепла, а в 12 часов дня дошло до 36 град. жары. Я тут смолчал. Ничего не говорил, а только мой брат Олимпий тоже хорошо понял, что мы попались, как ворона в большие хоромы, да вылезти не знает как. Остальные опять, видно, думали, что и у нас, в Пушкине, нынешнее утро, поди, стадо погнали в валенках и тулупах. Или им до этого дела нет, лишь бы в готовых домах пожить.
То и дело меня кричат «Иван Ефимович! (или проще г. Беляков), - едем дальше - узнаем больше!» Видите: в Уфе давали только кипяток, да перекликали, и лекарство кой кому, а вон тут почти даром покормили. А вон Афросинья Пронина сумела у этой молоденькой барышни выпросить и так, без денег. Поэтому в Омске еще лучше нас встретят, да и деньжонок, пожалуй, дадут... Тогда не худо бы артелью взять нам ведро водочки, а то своих денег у меня, как и у другого всего лишь хватит до Омска.
Через сутки нас отправили и приехали мы в Омск, где первым долгом заявились к незабвенному всеми переселенцами за его кроткое ко всякому обращение господину Андрею Афанасьевичу Станкевичу [8], который спросил нас, во-первых: откуда мы? - «Мы Пензенской губернии...» - «Так, а я сам российский уроженец - Смоленской губернии», сказал Станкевич. Тогда на душе стало повеселее, и мы стали просить пособия и даровых подвод, чтобы нас казенным образом довезли до Минусинска. Он сказал, что таких подвод не полагается. Мы стали говорить, что де, земской начальник объявлял нам, что, будто казна будет как по чугунке, так и сухопутьем; по водам будут даваться люди править рулем... И что-же: наш господин Станкевич за такое нелепое наше требование, как топнет ногами и громко закричит: «таких даровых подвод от казны никому не назначено. Кто вам так сказал?»
Я первый, видя такое дело, стал оправдываться, говоря, что наш земской начальник так объявлял, да и сам я читал в волостном [правлении] на стене. Он опять спросил: «как вашего земского начальника фамилия?» - Я сказал, что Д., и он стал его записывать. Я тут испугался: вот засудят нас в острог, да и жаль стало земского начальника, - он был молоденький и хороший человек, и он через нас пропадет.
До трех раз господин Станкевич меня допросил и я, хотя и сознал, что не поняли в объявлении, но стойко стоял на своем, что, де, правда в наших объявлениях так было написано.
Когда нам не удалось достать даровых подвод до Минусинска, а железная дорога до Омска еще не возила, то мы стали просить места около Омска с тем, чтобы у нас на участке была река, луга и строевые леса, - словом, как на родине, и получили от господина Станкевича такой правдивый ответ, что лучше и быть нельзя! Тут, говорит он, батенька мой, земли - сколько хочешь, а леску-то и днем со свечкой не найдешь. Тут мы носы-то повесили, и я вспомнил слова чиновника Голубева, описавшего про Западную Сибирь, что российский человек, придя в Сибирь, требует того, чего в Сибири нет.
Станкевич дал нашим шести домам 115 руб. до Вознесенска и купили мы лошадей. Написал он нам письмо, в котором просил чиновника по крестьянским делам господина Дегтярева посадить нас на хорошенький участок, и сказал, что до Вознесенска по-сибирски считают только два шага езды, мы думали что должно не более 2 верст, а не-то 20 верст. А узнали, что в этой загадке заключается 220 верст, что нам показалось тоже не близкий путь.
Когда поехали от Омска, то стали встречать старожильческие села и деревни с убогими церквами, с узкими изогнутыми улицами и неровными домами: один дом похож на дом, а рядом - врос до половины в землю и тяжелая земляная крыша его придавила. Тут-то и начал меня проклянать мой родной отец, 60 лет от роду, на чем свет только стоит, и до сего дня не обходится у него ни часу без страшной клеветы: где-либо оступится или зашибет палец при постройке дома, тут-же бросает топор об землю и начинается, и начинается опять страшная клевета: «чтобы провалилась эта проклятая Сибирь! Кто ее и создал, да и кто сюда завез, тому бы в трахтарары»...
