Алена Солнцева о том, как Коля Тугарин хотел стать фермером, да так и не стал
Коля Тугарин у своего дома.Фотография: Дмитрий Погоржельский
Поссорившись с Европой и Америкой, начальники страны вновь вспомнили о русской деревне. Деревне не привыкать, она в разные времена бывала то символом отсталости и косности, то средоточием традиций и надеждой на возрождение кормильца. Как перемены в стране прошлись по жителям одной из деревень Костромской области, долгие годы наблюдала журналист Алена Солнцева. Сегодня рассказом о фермере Коле Тугарине мы открываем ее цикл «Деревенские жители».
В этом году умер Коля Тугарин из соседней с нашей деревни. Ему только-только исполнилось 70 лет, но последнее время он выглядел как настоящий деревенский дед: живописный, бородатый. А когда мы с ним познакомились тридцать лет назад, это был красивый мужчина в самом расцвете сил. Черные кудри, светло-голубые глаза, в общем — вид не здешний.
Хотя окончил он ивановский техникум, но много ездил, работал по всей стране, а уж потом поселился в родных местах.
Служил он какое-то время небольшим начальником, но бумажной волокитой не захотел заниматься, ушел. Коля умел жить с удовольствием и другим его доставлять.
На тракторе возил нас на дальние луга слушать эхо, а мальчишек — на лесные озера за карасями. Самогонка у него была маслянистая и зеленоватая, настоянная на травах. Но Коля много не пил. Он писал стихи, читал книги, при этом умел все, что угодно, сделать своими руками. Трактор, телевизор. Когда мы познакомились, он собирался строить аэроплан и, кажется, начал уже.
Пища врагов
Возможностей для ввода российским руководством ответных санкций, безусловно, много. Вопрос лишь в том, как, вступив в «гонку запрещений», не навредить...
Наступила перестройка, и Коля стал фермером. Первым зарегистрировался официально именно как фермер, взял в аренду бывшие колхозные поля, посадил картошку, завел скотину.
Помню, как однажды москвичи на весь свой НИИ закупили у него машину картошки. По-моему, это была самая удачная Колина сделка.
Встречаю его спустя несколько лет: кудри побелели, сам высох, загорел дочерна, только глаза голубеют, как прежде. Никаких уже летних прогулок: то сенокос, то уборка, сам за трактором, в кабине в жару градусов сорок, но корма нужны, коровы, овцы, куры есть хотят. Но зато, говорил Коля, у меня в холодильнике всегда мясо, сам себя кормлю. Но больше не числился фермером, оказалось невыгодно, никаких обещанных льгот на самом деле не добьешься, а налоги платить надо, лучше быть просто обычным пенсионером.
Тем более что мясо продавать оказалось невозможно, в соседнем городе все «свои» сидят, один раз приехал — завернули, сказали — еще раз увидим, легко не отделаешься.
Конечно, наши дачники покупали у Коли молоко, мясо, творог. Картошку он больше на продажу не сажал.
Около его дома стояли старые тракторы и автомобили, из деталей которых он собирал работающую технику.
Зимой сидел за компьютером, скачивал из интернета всякое для себя интересное, распечатывал и читал, потому что скорость в сети тогда была совсем маленькой.
Все вещи в его хозяйстве носили отпечаток буйной фантазии и делались из самых случайных, но удивительно подходящих деталей. Например, что-то вроде силосной башни возвышалось над деревней не хуже Эйфелевой, вызывая желание у наиболее эстетически чувствительных соседей бежать от нее сломя голову, как у Мопассана. А стульчак в его сортире стоял на пьедестале, как королевский трон — что-то там иначе со стоком не вполне получалось.
Теперь Коли не стало. На почту еще приходят счета за электричество на его имя, а самого уже нет. Вдову его дети, скорее всего, зимой увезут в город. Скотину давно продали, еще во времена Колиной болезни, скоро и луга вокруг осиротевшего дома зарастут травой.
В деревне очень сильно чувствуется, как важен и нужен каждый конкретный человек. Это не город, где счет идет на миллионы и никого не волнует, кто твой сосед.
В деревне у всякого жителя есть свои особенности и свои задачи. Даже самый беспутный мужичонка для чего-то сгодится — хоть дрова привезти, хоть дорожки от снега расчистить. А когда уходит такой, как Коля, то дыра в человеческом деревенском общежитии остается колоссальная.
И дело не в том, что теперь поля его зарастают лесом, что молока парного не хватает, что косилку починить некому и не с кем посоветоваться насчет дымящей печки или барахлящего насоса. Коля был творец, человек производящий, он по мере сил преобразовывал окружающее пространство, боролся с подступающей энтропией. Поселившись в этих местах, Коля стал их частью, в буквальном смысле обильно поливая их своим потом, не давая пропасть начатым много веков назад трудам местных крестьян.
При других социальных и политических обстоятельствах Колина ферма давала бы доход и могла бы перейти детям или в другие руки, другие люди продолжили бы им начатое. Но не только Колины поля и луга зарастают, такова судьба всех полей в округе.
Веками люди выкорчевывали лес, расширяли пашни, распахивали пустоши. Скот гоняли на пастбища, сено возили издалека, в лесу были дороги, тропинки, деревни стояли густо.
Сейчас следы этих деревень зарастают с какой-то необыкновенной скоростью, на сохранившихся еще остатках полей охотники сеют овес — кабанов приманивать, других посевов нет, куда ни оборотись. Исчезли старые лесные дороги. Даже тропу в Покровское, куда дети раньше ходили в школу, теперь не найти, как ни старайся.
Когда-то тот же Коля каждую весну после ледохода варил из металлоконструкций мост через речку Сендега, чтобы и его дочка, и другие дети могли перейти на другую сторону. Теперь ни моста, ни брода, ни школы. Детей, оставшихся еще в районе, собирают со всей округи на старом автобусе (на новый у администрации денег нет) и везут в Александровское, где на 120 учеников из 11 классов — 14 учителей.
Только автомобильные дороги остаются знаком человеческой деятельности в этом быстро затягивающем своей лесной паутиной краю.
Жаль только лес на бывших полях растет бросовый — если специально не сажать, то вырастет лишь то, что быстро поднимается само, но не имеет цены: ольха, осина, береза… Звери подходят близко к жилью, тихо же кругом.
Теперь вот и Колин трактор навеки замолк.
