В 90-х годах случились, на мой взгляд, две гибельные для российской деревни вещи. Во-первых, ей перестали давать кредиты, а если и давали, то под очень большие, неподъемные проценты. В условиях, когда наше производство сезонно, когда урожай мы получаем по осени, а вкладывать в него должны круглый год, это было равносильно тому, как бы вас перестали кормить.
Деревня по инерции еще жила, еще производила хлеб, молоко, мясо, но следом за первым пришло второе несчастье — ей некуда было деть то, что она привычно продолжала производить.
Раньше главным и единственным покупателем на сельскохозяйственном рынке являлось государство. И вот оно в одночасье ушло с рынка, не создав ничего взамен. Ни каких закупочных кооперативов, организаций, контор — ничего. Эту вакансию быстренько освоили шустрые люди и стали делать на них свой капитал, покупая у деревни по дешевке, за бесценок, и продавая городу втридорога. Цены диктовал перекупщик.
И деревня начала валиться. Перестала платить налоги государству, зарплату крестьянам.
А раз денег не дают, люди наловчились жить за счет того, что производили. То есть, попросту говоря, стали воровать.
Доярки тащили с фермы молоко, трактористы — с поля зерно, корма. К примеру, если корова давала в среднем по три тысячи килограммов молока в год, то в хозяйстве оставалось 1200, остальное растаскивалось. Зерна получали 5 тысяч тонн с той же площади, с которой сегодня получаем 13 тысяч. Урожайность опустилась до 15−20 центнеров с гектара, в то время как теперь меньше 30 не получаем. Не потому, что разучились выращивать хлеб, а по той же самой причине — воровали. Хозяйство стало кредитором для своих работников, и в результате оказалось на грани банкротства.
Слава Богу, мы не успели проесть все до конца, и вскоре сами стали искать деньги. Торговали на городских улицах колхозным молоком. Предлагали зерно птицефабрикам. Тыркались во все двери, где нас ждали и не ждали. Но не только сохранили, а и нарастили поголовье, посевные площади, объемы. И настало время, когда элеваторы уже сами стали на нас выходят. Как и мясокомбинаты, молокозаводы. И предлагать более высокие цены, чем тем, кто объемы не сохранил. Мы же с той поры научились надеяться только на свои силы. У нас настрой такой в коллективе: или мы пойдем с котомкой по стране, или — работать, получать свои деньги.
Нам не нужны какие-то суперпроекты, дайте нормальные цены на молоко, мясо, хлеб. И мы будем сами развиваться.
Мне скажут, цены диктует рынок.
Неправда.
Рынок у нас похож на темную комнату, и мы пробираемся по ней ощупью. Я бы даже сказал так: слепой ведет слепого. Возникли высокие цены на пшеницу — раз, все бросились выращивать пшеницу. И на другой год цены сбили, рынок оказался перегружен, зато возник недостаток в ячмене. Опять все бросились сеять ячмень, и снова все проиграли. Осенью сахарные заводы вынуждены были прекратить прием свеклы. Почему? Потому что в прошлом году цена на сахар подпрыгну. И те, кто его попридержал, оказались на коне. Ну и что? В этом году Рязанская область увеличила посевы сахарной свеклы вдвое. А пропускная способность сахарных заводов осталась прежней. Сахарозаводчики нас просили повременить с уборкой. Но свекла не сахар, ее не придержишь до лучших времен. В поле не оставишь. И в буртах, как картошку, не сохранишь, она усохнет, потеряет товарный вид, а значит, и цену.
Словом, каждый раз наступаем на одни и те же грабли.
В прежние годы мы работали по государственному плану. То есть знали, сколько, в каком количестве и чего надо вырастить, а самое главное, что все это у нас будет гарантированно куплено государством по твердым ценам. Нет, я не призываю возвращаться к прежнему планированию, это уже в прошлом, но хоть какой-то мониторинг отечественного рынка должен быть. В Евросоюзе, к примеру, жестко планируют, какая страна в каком объеме и что должна выращивать. И если она следует рекомендациям, то ей это производство компенсируется. Вот и нашей деревне нужно знать, сколько и чего требуется стране. А страна — ориентировать сельского производителя, чего и в каком объеме она от него хочет. Ведь деревня — это не только продовольственная безопасность державы, это еще и социальные обязательства государства перед ее жителями.
Страна у нас большая, и условия везде разные. В нечерноземной зоне затрат на тонну зерна больше, чем у нас. Прежде государство регулировало эти издержки ценами. Там покупало зерно по 20 копеек, здесь — по 14. Когда это регулирование умерло, стали умирать и северные деревни. Да что север. У нас в заречной зоне одни пески, зерновые там не растут. Прежде зареченские крестьяне занимались откормом скота и картошкой. Теперь нет ни скота, ни картошки, ни деревень, один лес растет.
И еще: рынок у нас монополизирован. Произошло это постепенно. Когда-то только в Московской области было около ста молокозаводов. Потом пришли люди с набитыми кошельками, скупили их, организовали холдинг. Сейчас по всей России пять холдингов. И они диктуют свои правила игры.
Трудно говорить о будущем, если у нас некому прорыв-то осуществлять. Народа не остается. Нормального механизатора найти тяжело. Техника дорогостоящая, управлять ею надо учиться, а в районе из трех профессионально-технических училищ, где готовили трактористов, осталось одно. Да и обучается там всего лишь 20 человек, идут туда те, кто не гож ни в институт, ни в армию.
Может, я резок, но будущее российского села живет в бывших братских республиках. Узбеки, таджики соглашаются на самую непрестижную и малооплачиваемую работу — скотников, разнорабочих. Наши люди за эти деньги даже со стула не поднимутся, а они готовы работать. И работать хорошо. И не пьянствуют.
Вот такой мой взгляд на прошлое, настоящее и будущее российской деревни. Взгляд не теоретика, а практика, который прожил вместе с этой деревней самые трудные 90-е годы, боролся и продолжает бороться за ее выживаемость.
