Объясняя происхождение крепостного права на крестьян, необходимо наперед сказать, в чем состоит вопрос. В XVI в. крестьяне в Московском государстве были вольными хлебопашцами; их отношения к землевладельцам определялись свободным договором. Исполнив условия контракта, крестьянин в назначенный законом срок мог уйти от землевладельца, мог даже выйти из крестьянства, записаться в посад, продаться в холопство. В конце XVII в. отношения владельческих крестьян определялись уже не одним договором, а еще крепостью особого рода, без их согласия утверждавшей принадлежность их своим господам. Значение такой крепости по преимуществу получили писцовые и другие правительственные поземельные книги: за кем записан был крестьянин в этих книгах, тому он и был крепок. Самый договор его с землевладельцем становился для него крепостью: рядясь в крестьяне к землевладельцу, вольный человек этим самым отдавался навсегда в его власть и владение с женой и потомством. Напротив, землевладелец мог всегда разорвать свою связь с крепким ему крестьянином, мог продать, заложить и променять его вместе с его участком или без него.
Такими общими чертами можно обозначить перемену, происшедшую в юридическом положении крестьян в течение полутора столетия со времени Судебника 1550 г. Различно объясняли этот переворот. Прежде других сложилось мнение, что виной его был закон царя Федора Ивановича, прикрепивший всех крестьян к земле. Закон этот пропал или еще не отыскан в архивах, но о нем догадываются по указу 24 ноября 1597 г., который всех крестьян, покинувших своих господ не ранее 5 лет до 1 сентября этого года, объявил беглыми, подлежащими возврату на покинутые места по искам владельцев. Единственным оправданием такой меры мог быть закон, изданный прежде и именно не позднее 1592 г. и отменивший крестьянское право перехода в Юрьев день осенний. Погодин, поддержанный К- Аксаковым, лет 30 тому назад высказал другой взгляд на дело: правительство царя Федора не прикрепляло крестьян к земле; крепостное право установилось постепенно как-то само собою, не юридически, помимо права, ходом самой жизни. Г-н Энгельман предложил третье решение вопроса, довольно своеобразное. Особого закона, который бы прямо и ясно отменял юрьевские переходы, никогда не издавало московское правительство; крестьяне были прикреплены к земле самым этим указом 1597 г., но не прямо, а косвенно, мимоходом (beilanfig und indirect)! без всякого предварительного запрещения правительство вопреки праву признало незаконными все крестьянские переходы, совершившиеся в последние пять лет на точном основании неотмененного закона, вдруг взглянуло на владельческих крестьян, как на обязанных, давно уже прикрепленных к земле, и дозволило покинувших законным порядком прежние участки возвращать на них, как беглецов. Итак, говоря проще, московское правительство обмануло целый класс своего народа, тихонько подкараулило и украло его свободу. Автор считает свою мысль настолько серьезной, что всякое сомнение в ней заранее объявляет не только невозможным, но и прямо непозволительным23. Смелость непогрешимости внушает ему преимущественно то соображение, будто "точь-в-точь" таким же образом было введено крепостное право в Малороссии при Екатерине II. Но в законе 3 мая 1783 г. очень мало сходного с указом 24 ноября 1597 г., как его толкует г-н Энгельман. Во-первых, закон Екатерины был подготовлен рядом предварительных мер. Во-вторых, правительство Екатерины никого не обманывало; указ 3 мая, прикрепляя малороссийских крестьян к местам, где их застала только что законченная четвертая ревизия, не имел обратного действия, не предписывал возвращать даже тех, которые ушли после ревизии до издания указа: "Каждому из поселян остаться в своем месте и звании, где он по нынешней ревизии написан, кроме отлучившихся до состояния сего нашего указа". Толкование г-на Энгельмана похоже на ученый tour de force, к которому он был вынужден не поддающимся решению вопросом.
Защитники двух других мнений, более внимательные к тексту указа 1597 г., однако, заставляют его говорить то, чего он не хочет сказать. Сторонникам поземельного прикрепления крестьян по закону 1592 г. Погодин справедливо возражал, что назначенный в указе 1597 г. пятилетний срок для исков о крестьянах, бежавших до этого указа, еще не дает достаточного основания предполагать такой закон. Но и сам Погодин был неправ, утверждая, что указ 1597 г. установил на будущее время пятилетнюю давность для исков о беглых крестьянах. Смысл указа очень прост и ясен: по искам о крестьянах, бежавших от владельцев не ранее 5 лет до 1 сентября 1597 г., велено давать суд и по суду беглецов возвращать к прежним владельцам, но если крестьянин бежал лет за 6 или больше до 1 сентября 1597 г. и владелец тогда же, т. е. до 1 сентября 1592 г., не вчинил о беглеце иска, такой владелец терял право искать беглеца судом. Больше ничего не говорит указ. Значит, иски о крестьянах, бежавших не ранее 1 сентября 1592 г., можно было вчинать спустя 5, 6, 7 и более лет после побега; не допускались только до суда не начатые в указанный срок иски о бежавших лет за 6, 7 и более до 1 сентября 1597 г. Таков смысл указа, т. е. закона или приговора государя с думой. Но, вероятно, дьяк-докладчик доводил потом до сведения законодателей, что о крестьянах, бежавших до 1 сентября 1592 г., накопилось много челобитий, поданных после этого срока, из коих по одним уже начат суд, а другие еще не засужены по разным причинам, мешавшим приказу дать им немедленное движение, например по чрезвычайной запоздалости иска, затруднявшей его разрешение. Вот почему не в самом законе, а в памяти, т. е. в приказном циркуляре, его излагавшем к исполнению с пояснениями и дополнениями, встречаем любопытную прибавку, предписывавшую дела беглых, засуженные, но еще не решенные, "вершить по суду и по сыску": эта оговорка могла относиться только к такого рода искам, не предусмотренным в тексте приговора, потому что дела о беглых, начатые до 1 сентября 1592 г. и еще остававшиеся невершенными в ноябре 1597 г., если только были такие залежавшиеся в приказе дела, должны были вершиться по точному смыслу приговора, не требуя пояснительной прибавки. Итак, закон 1597 г. не устанавливал пятилетней давности для исков о беглых. То, что установил закон, можно назвать давностью, но только временной и обратной: она простиралась лишь назад, не устанавливая постоянного срока на будущее время. След такой давности находим задолго до указа 1597 г. В 1559 г. Кириллов монастырь ходатайствовал за себя и других землевладельцев Белозерского уезда, чтобы царь не велел брать у них крестьян, вышедших к ним из черных волостей "не в срок без отказу", и возвращать на покинутые пустые места. Просьба была уважена. Под пустыми местами разумелись крестьянские участки, давно покинутые и запустевшие. Такую обратную давность законодательство устанавливало, как увидим, и после издания Уложения, т. е. после отмены давности срочной. Мысль Погодина была внушена ему законом 1 февраля 1606 г., который установил пятилетнюю давность, глухо сославшись на какой-то "старый приговор". Может быть, и виновники указа 1597 г. имели такую мысль, но она осталась не выраженной в указе. Законодатели 1606 г. могли знать эту мысль и договорить ее. Во всяком случае указ 1606 г. был новым законом, дополнением, а не повторением указа 1597 г. По этой внутренней, скрытой для нас связи обоих законов правительственные люди XVII в. могли и в приговоре 1597 г. видеть закон о пятилетней давности, как и думали авторы писцового наказа 1646 г. Но позднейшему исследователю, связанному текстами и утратившему нить живых законодательных преданий, не дано тех экзегетических вольностей, какими пользовались законодатели -- законоведы древних времен. Сперанский со своим удивительным уменьем чутко угадывать и метко схватывать исторические явления по намекам памятников даже при недостаточном изучении последних давно указал настоящий смысл указа 1597 г.: целью его было прекратить затруднения и беспорядки, возникавшие в судопроизводстве вследствие множества и запоздалости исков о беглых крестьянах. Подобным побуждением вызван был за несколько месяцев до ноябрьского указа и известный закон о холопах. Этой целью, может быть, объясняется и выбор 1592 г. как термина для исков. Указ 1607 г., устанавливая 15-летнюю давность для исков о беглых, прямо принимает за основание для решения таких дел писцовые книги 1592/93 г. (7101 сентябрьского). Надобно думать, что в этом году закончено было составление писцовых книг если не по всем уездам государства, то по большей их части, хотя по уцелевшим остаткам поземельных описей XVI в. трудно проверить такое предположение, а на поименных перечнях крестьянских дворов в писцовых книгах более всего основывались тогда при судебном решении дел о беглых крестьянах. Наконец, и в скудных остатках судебной практики со времени указа 1597 г. до закона 1606 г. незаметно действия пятилетней давности. У Вяжицкого монастыря в 1591 г. бежал крестьянин. Монастырь только в 1599 г. собрался бить о нем челом. Ответчица, в имении которой был найден беглец, "не ходя на суд", выдала его. По указу 1597 г. не следовало бы и принимать челобитья от монастыря, потому что крестьянин бежал более чем за 5 лет до 1 сентября 1597 г. Но если бы действовала пятилетняя давность, ответчице не было расчета без суда выдавать беглеца, который принадлежал ей по закону: монастырь пропустил срок24.
Из разбора указа 1597 г. открывается любопытный двойной факт: в конце XVI в, у владельческих крестьян не было отнято законом право перехода, и, однако ж, возбуждалось множество дел о беглых крестьянах, т. е. было много крестьян, потерявших это право и неправильно им пользовавшихся. Этот факт ставит нас при самой колыбели крепостного права на крестьян.
Сохранилось достаточно памятников, по которым можно воспроизвести главные черты юридического положения крестьян в Московском государстве XV и XVI вв. Прежде всего крестьянство было временным вольным состоянием, а не постоянным обязательным званием без права выхода из него: хлебопашец становился крестьянином, тяглецом, с той минуты, как "наставлял соху" на тяглом участке и переставал быть им, как скоро бросал такой участок, переходил в другое, нетяглое состояние. Далее, на всем пространстве государства не было крестьян-собственников, сидевших на своей земле: своеземцы в областях бывших вольных городов в XVI в. постепенно зачислялись в служилые люди или смешивались с черными государственными крестьянами. Чужую землю, черную, дворцовую, поместную или вотчинную, крестьяне снимали на короткие сроки, обыкновенно на год, ежегодно возобновляя контракты с прежним землевладельцем, пока не переходили к новому. Когда крестьянин беднел, опадал животами, он объявлял, что ему не под силу пахать и оплачивать прежний участок, и переходил в беспашенные бобыли, либо выпрашивал себе льготный участок, в том и другом случае заключая новый уговор с землевладельцем или сельским обществом, если земля была государственная. Наконец, очень редкие крестьяне садились на участке со своим инвентарем, по крайней мере без подмоги от землевладельца или сельского общества. Эту подмогу крестьянин получал в различных видах: садясь на "жилой" участок, он входил в готовый двор с озимой рожью, посеянной и покинутой его предшественником, получал ссуду деньгами, скотом, земледельческими орудиями, чаще всего хлебом на семена и емена (на прокорм до жатвы); если участок был пустой, который предстояло разработать и обстроить, съемщику, сверх ссуды, давалось на известное число лет, "смотря по пустоте", льгота от казенных податей или господских платежей и повинностей, нередко от тех и других вместе. Уходя от землевладельца, крестьянин обязан был за все это вознаградить его, возвратить ссуду, заплатить пожилое за пользование двором по узаконенной таксе. В XV в. дозволялось крестьянам, ушедшим без расплаты, выплачивать долги покинутым владельцам в течение двух лет без процентов. Ссуда, давалась ли деньгами, или вещами, носила общее название серебра, а крестьяне, ее получавшие, назывались серебряниками. Итак, право выхода из состояния, чужеземелье, краткосрочность аренды и отсутствие или недостаток своего инвентаря и даже своего дома -- вот главные черты, которыми определялось юридическое положение крестьянства в те века.
Из них серебро имело роковое по своим последствиям значение для крестьянства. Страшное развитие этой формы долгового обязательства открывается из неизданной вотчинной книги Кириллова Белозерского монастыря, составленной во второй половине XVI в. Это перечень монастырских сел и деревень с обозначением вытей обрабатываемой крестьянами земли и оброка, получаемого с них монастырем. Всей арендуемой у монастыря земли показано в книге немного более 1 1/2 тыс. вытей, которые были неодинаковы по размерам пашни. Круглым числом сеяли на выть по 5 четвертей с небольшим озимой ржи и почти по 12 четвертей разного ярового хлеба, более всего овса. Крестьянские дворы не везде обозначены, но круглым числом их приходилось немного менее двух на каждую выть, так что их можно считать около 3 тыс. Одни крестьяне имели свои семена, другие брали их у монастыря: первые пахали 464 выти, вторые -- 1,075, т. е. 70% снятой у монастыря пашни находилось в пользовании людей, без помощи вотчинника не имевших чем засеять свои участки. Развитие поместного владения в те века, несомненно, содействовало распространению серебряничества. Множество пустовавшей казенной земли перешло в частное владение. Новые владельцы льготами и ссудой усиленно вытягивали из городского и сельского населения пропасть бездомного и голого люда, сажая его на пашню. Уже в XV в. такое положение владельческих крестьян как неоплатных должников возбуждало набожное сострадание добрых владельцев: в духовных грамотах, ради спасения души отпуская на волю своих холопов, они массами прощали все серебро или половину его своим крестьянам. В памятниках тех веков, с некоторой точностью обозначающих экономическое положение владельческого крестьянина, он обыкновенно является серебряником и чуть не в каждой владельческой духовной наравне с холопом служит предметом предсмертной благотворительности. Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом.
Серебро было двоякое: ростовое и издельное. Первое было обыкновенным займом с уплатой процентов; второе составляло долг, с которого рост оплачивался работой крестьянина, изделием. В этом же смысле различались "деньги в селах в росте и в пашне". Серебро ростовое брали и у своих землевладельцев, и на стороне; издольное давали только своим крестьянам: это была арендная ссуда в собственном смысле. Так, барщина имела долговое происхождение, была накладной повинностью за беспроцентную ссуду, составлявшую прибавку к оброку за снятую землю. Пока в праве не выработалась идея кабального холопства, серебро издельное ничем юридически не отличалось от ростового, было таким же имущественным обязательством, не простиравшимся на личную свободу должника, пока последний не объявлял себя несостоятельным. Но, как скоро сложилась мысль, что работа за беспроцентный долг ставит должника в личную зависимость от заимодавца, эта мысль повлекла издельного крестьянина в сторону кабального холопа. Тогда в отношения крестьян и землевладельцев вмешалось государство, чтобы не потерять своих тяглецов. Захваченное двумя интересами, частным и государственным, которые оба опирались на действующее право, но тянули в разные стороны, издельное крестьянство прошло по диагонали между холопством и тяглой свободой и выработалось в особый вид крепостного состояния, не получивший благодаря своему смешанному составу тех резких юридических очертаний, какими отличались все виды древнерусского холопства. Этот процесс начался постепенным падением крестьянского права выхода.
Говоря о положении крестьян при Борисе Годунове, современный наблюдатель Шиль замечает, что еще при прежних государях московских землевладельцы привыкли смотреть на своих крестьян, как на крепостных. Такой взгляд сложился посредством приложения начал древнерусского долгового права к положению владельческих крестьян. Долг становился источником крепостной зависимости, когда должник не только обязывался служить или работать за рост, но и терял право уплатить самый капитал, т. е. прекратить зависимость по своей воле: это последнее начало было прямо выражено в апрельском указе 1597 г., предписавшем не принимать от кабальных холопов челобитий об уплате долга по служилым кабалам. Этим отличалось кабальное и жилое холопство от зависимости несостоятельного должника, по судебному приговору выданного кредитору головою до искупа: по первоначальному значению этого термина такой должник сохранял право уплатить долг и прекратить свою зависимость, не дожидаясь, пока заработает занятую сумму по установленному законом или обычаем годовому зачету. Потому же и закупа Русской Правды нельзя считать холопом: по одной статье Правды он мог отлучиться от хозяина, чтобы поискать денег для расплаты с ним, не нуждаясь в его согласии на это. В XVI в. отношения издельных крестьян к землевладельцам складывались так, что делали возможной чистую расплату со стороны первых только в очень редких случаях. Из приходо-расходной книги Корнилиева-Комельского монастыря 1576--1586 гг. видно, что пожилое за пользование двором платилось крестьянином не из года в год, а при уходе от землевладельца за все прожитые годы, и отдавалось ему назад, когда он возвращался к прежнему владельцу. Таким образом, оно составляло постоянно нарастающий долг. Этот налог был немаловажен по своим размерам: по Судебнику 1550 г. крестьянин платил за 4 года 124 деньги в местах лесных, а в полевых, где не было строевого леса, -- 224 деньги. По рыночному значению тогдашних московских денег первая сумма равнялась приблизительно нынешним 40 руб., а вторая -- 70 руб. По указу 21 ноября 1601 г. велено было взимать всюду высшую полевую норму пожилого. Точно так же обыкновенно только при выходе возвращалась и ссуда; иногда, сверх того, уходящий крестьянин должен был по контракту заплатить еще неустойку. По порядным записям можно заметить постепенное увеличение и подмоги, и неустойки с конца XVI в., вероятно, вследствие подъема рыночных цен: первая с полтины возвышается до 5 руб. и при царе Михаиле иногда доходит до 20 руб., вторая с I руб. поднимается также до 5 руб., и эта сумма в первой половине XVII в. становится под названием крестьянского заряда наиболее обычной нормой неустойки для крестьян, садившихся на участок с небольшой ссудой и льготой или вовсе без ссуды. При значительной ссуде неустойка иногда составлялась из ее удвоения с прибавкой стоимости льготы и возвышалась до 30, даже до 50 руб., что при царе Михаиле равнялось нынешним 420 и 700 руб. Чтобы понять, как трудно было большинству крестьян во второй половине XVI в. рассчитаться с землевладельцами, можно взять случай с легкими сравнительно условиями: крестьянин, взявший при поселении ссуду в 3 руб. и проживший у землевладельца 10 лет, должен был при уходе заплатить эти 3 руб. и за двор по низшей полевой таксе пожилого -- il руб. 55 коп., что в сложности равнялось приблизительно 300 руб. па наши деньги. Этим объясняется явление, которое становится заметно во второй половине XVI в.: крестьянское право выхода замирает само собою, без всякой законодательной отмены его, прямой или косвенной. Этим правом продолжали пользоваться те немногие крестьяне, поселение которых не соединялось ни с какими затратами для землевладельцев и которым потому легко было рассчитаться с ними, заплатив только за дворы, в которых они жили. Для остальных крестьян вольный переход выродился в четыре формы: побег, своз, сход с участка без ухода от владельца и сдачу участка другому крестьянину. Первая форма возвращала задолжавшему крестьянину свободу, но была незаконна; две другие допускались законом, но не возвращали крестьянину свободы; последняя допускалась законом и возвращала свободу, но была затруднительна сама по себе и возможна в редких случаях. Это экономическое перерождение права всего выразительнее засвидетельствовано указом 28 ноября 1601 г.: указ начинается (объявлением, что царь позволил во всем своем государстве "крестьянам давать выход", но далее речь идет не о выходе крестьян, а о вывозе их одними землевладельцами у других; под крестьянским правом выхода от землевладельцев к началу XVII в. привыкли уже разуметь только землевладельческое право вывоза крестьян. На всем этом и основалось притязание землевладельцев на задолжавших крестьян, как на своих крепостных.
Законодательство, не отвергая этого притязания, устанавливало только его границы, регулируя его основания. Переход крестьян с одного участка на другой без ухода от землевладельца был домашним делом последнего с первыми, не затрагивавшим ничьего стороннего частного интереса, но он чувствительно затрагивал интерес казны. Сколько можно вглядеться в поземельные отношения владельческих крестьян по немногим вотчинным книгам конца XVI и начала XVII в., среди них господствовала чрезвычайная подвижность. Крестьяне редко подолгу засиживались на одних участках, в одних дворах. Но они не бегали, а оставались у прежних владельцев и только по соглашению с ними или переходили на тяглые участки меньшего размера, или садились на пустошь, на которой не лежало казенного тягла, или становились беспашенными бобылями, обязанными платить только бобыльский оброк вотчиннику. Последний от этого не терял жильца и работника, но казна лишалась тяглеца или части его прежнего тягла. Все эти операции, совершавшиеся в начале XVII в., прямо говорят об отсутствии поземельного прикрепления крестьян; косвенно указывает на то же законодательная мера, против них направленная. Это был целый переворот в податной системе. В XVI в. поземельная подать распределялась по пространству пахотной земли, в царствование Михаила -- по количеству тяглых дворов; в писцовых книгах этого царствования окладной единицей служит не прежняя выть, известное количество десятин пашни, а живущая четь, состоявшая из известного числа тяглых крестьянских и бобыльских дворов независимо от пространства пашни. Предстоит еще расследовать, когда введена была эта важная реформа; можно только догадываться, что мысль ее или первый опыт относится к правлению Бориса Годунова. В нашей литературе большое недоумение возбудило неясное известие вышеупомянутого Шиля, что Борис пожаловал крестьян, которых дворяне привыкли считать своими крепостными, и каждому дворянину-землевладельцу дал положение (Ordnung), сколько обязаны ежегодно платить ему и работать на него его поденные. Это известие едва ли не было внушено предпринятой на новых началах поземельной описью, которая должна была переложить подати с земли на дворы и с которой обязаны были сообразоваться землевладельцы в распределении оброков и изделий между крестьянами. По крайней мере в одном акте 1593 г. правительство сделало намек на задуманную им большую поземельную опись, которая должна была изменить основания не только податного обложения, но и землевладельческих поземельных доходов25. Как бы то ни было подворное обложение избавляло казну от потерь, какие она терпела от перехода крестьян с больших участков на меньшие, с тяглых жилых жеребьев -- на нетяглые пустотные и из пашенных тяглецов -- в беспашенные бобыли: от всех этих операций количество значившихся в имении подворных казенных тягол теперь не уменьшалось.
Правительство издавна принимало меры против крестьян, покидавших свои участки не в срок и без расчета с землевладельцами: их возвращали на старые места доживать до срока или, не трогая с новых мест, заставляли доделывать условленные работы на покинутых землевладельцев за взятое у них серебро, а в уплате серебра представлять поруку. В конце XVI в. очень строго отличали законный выход крестьянина от незаконного или выход "с отказом" от выхода "побегом". Однако отношение законодательства к беглым долго не поддерживало притязаний землевладельцев на личность задолжавшего крестьянина как крепостного. Во-первых, оно предписывало преследовать беглого не иначе, как по иску землевладельца; притом самые иски были подчинены сроку давности, по истечении которого беглый не подлежал преследованию. С начала XVII в. действовал пятилетний срок, законом 1607 г. был установлен 15-летний срок, какому подлежали всякие иски по обязательствам. В первые годы царствования Михаила был восстановлен прежний пятилетний срок, о чем узнаем из одной отступной записи, сохранившейся среди неизданных актов Троицкого Сергиева монастыря. У Колтовского в 1612 и 1615 гг. бежали крестьяне в деревни Троицкого монастыря; некоторые из них по своевременному иску владельца были ему выданы; от других и в том числе от крестьянки, бежавшей в 1615 г., он отступился в 1621 г., потому что "из урочных лет они вышли", В 1615 г. Троицкому монастырю дана была временная привилегия возвращать своих беглецов за 11 лет, с 1 сентября 1604 г. по 1 сентября 1615 г., потом установлена была для исков о беглых этого монастыря девятилетняя давность, в 1637 г. распространенная на дворян и детей боярских некоторых южных уездов, пока, наконец, в 1642 г. для всех землевладельцев не был назначен десятилетний срок. Такое отношение законодательства к беглым сообщало договорам крестьян с землевладельцами характер совершенно частных гражданских сделок без всякой полицейской примеси. Указ 9 марта 1607 г., впервые внес полицейский элемент в вопрос о беглых крестьянах. Это едва ли не самый важный закон в истории установления крепостного права на крестьян26. Он первый прямо выразил начала, которые легли в основание этого права. Он, во-первых, признал личное, а не поземельное прикрепление владельческих крестьян, т. е. признал возникшее в XVI в. притязание, считавшее крестьян по ссудным записям крепкими не земле, а лично землевладельцам; указ гласит, что крестьянам, которые за 15 лет до указа "в книгах 101 (1592--1593) года положены, быть за теми за кем писаны". Далее, в число доказательств крепостной зависимости указ внес крепость особого рода, непохожую на прежние, писцовую книгу. Холопы укреплялись актами частного характера, полными, кабалами, записями и т. д. Значение специальной и преимущественной крепости для крестьян получил теперь официальный документ общегосударственного характера: крестьяне, вышедшие после переписи 101 г., выдавались прежним владельцам, за которыми они записаны в книгах того года. Наконец, указ превратил крестьянские побеги из гражданских правонарушений, преследуемых по частному почину потерпевших, в вопрос государственного порядка: независимо от исков землевладельцев розыск и возврат беглых возложен указом на областную администрацию под страхом тяжелой ответственности за неисполнение этой новой обязанности. Соответственно этому новому взгляду на побег как нарушение не только частного интереса, но и общественного порядка и за прием беглого, прежде безнаказанный, указ назначил, сверх вознаграждения потерпевшему владельцу, значительный штраф в пользу казны -- по 10 руб. (около 120 руб. на наши деньги) за каждый двор или одинокого крестьянина, а подговоривший к побегу, сверх денежной пени, подвергался еще торговой казни (кнутом).
Действие начал, признанных законом 1607 г., прежде всего отразилось на праве своза крестьян землевладельцами. Это право было юридическим последствием и одной из форм крестьянского права выхода: крестьянин, не имевший средств расплатиться с своим землевладельцем, мог войти в соглашение с другим, который выкупал его и свозил на свою землю. Во второй половине XVI в. эта форма крестьянского выхода заметно приобретала господство: большинство крестьян, которые меняли землевладельцев, уже не переходило, а перевозилось. Но успехи кабального права стали затруднять и свозы. Закон запрещал вывозить крестьян "сильно не по сроку, без отказу и безпошлинно". Отказ состоял в том, что отказчик по соглашению с чужим крестьянином заявлял его владельцу в ноябре около Юрьева дня о своем желании свезти его к себе и просил принять у него "выход" или узаконенные пошлины за того крестьянина, а также серебро или ссуду, взятую им у прежнего владельца; последний не мог не принять правильно сделанного отказа. Но когда под влиянием начал кабального холопства стал утверждаться взгляд на крестьянскую ссуду, как на долговое обязательство, непрекращаемое без согласия ссудодателя, землевладельцы начали считать себя вправе не принимать и правильно сделанного отказа. Притом некоторые виды ссуды, особенно многолетняя льгота, нелегко поддавались точной и бесспорной оценке. Крестьянину, пришедшему с голыми руками, землевладелец помогал в льготные годы обзавестись, и, едва он начинал приносить доход своему владельцу, являлся сосед с отказом, чтобы взять этого крестьянина к себе с его инвентарем и воспользоваться плодами чужих затрат и усилий. Узаконенной таксы для безобидной оценки этих затрат и усилий не было и быть не могло. Этим объясняются раздающиеся во второй половине XVI в. жалобы отказчиков на то, что землевладельцы не выпускают отказываемых крестьян, куют их в железа или, согласившись на вывоз, приняв отказ, грабят животы вывозимых крестьян и насчитывают на них слишком много пожилого. Значит, землевладельцы простирали притязание на самую личность задолжавшего крестьянина, а отказываясь от личности, считали себя вправе удерживать его имущество как вознаграждение за понесенные убытки. К концу XVI в. среди споров, драк и насилий, ежегодно повторявшихся в ноябре и наполнявших суды кляузными тяжбами, по-видимому, восторжествовал тот взгляд, что владельческих крестьян нельзя вывозить без согласия их владельцев. Этому взгляду давал некоторую опору настойчиво повторявшийся во второй половине XVI в. запрет землевладельцам, получившим от правительства податные льготы для успешнейшего заселения пустых земель, перезывать на эти пустоши тяглых крестьян, хотя этот запрет имел в виду не столько владельческих, сколько черных казенных крестьян. На том же взгляде стали и ноябрьские указы 1601 и 1602 гг. Эти указы выделяют крупных землевладельцев, людей высших чинов и церковные учреждения, запрещая крестьянский "выход", т. е. вывоз, как на их земли, так и с их земель; это запрещение распространено и на дворцовых и черных крестьян. Свозить крестьян дозволено только друг у друга людям низших чинов, мелким землевладельцам, масса которых состояла из провинциального дворянства; притом и это дозволение указ 1601 г. ограничил одним условием: каждый отказчик мог отказать у одного владельца не более двух крестьян зараз. Легко рассмотреть мотивы этих указов, В условиях вызова указы обозначают уплату пожилого, но ничего не говорят о ссуде, следовательно, они имели в виду преимущественно крестьян, расчет которых с землевладельцами был сравнительно прост, не осложнялся значительными ссудами и льготами, а такие чаще встречались у мелких, чем у крупных землевладельцев, притом мелкие и наиболее нуждались в крестьянах.; Указы определяют, кому у кого дается право вывозить Крестьян без согласия владельцев, но непременно с согласия вывозимых; при этом оба указа признаются, что они вызваны именно теми беспорядками и насилиями, которые происходили от нежелания владельцев выпускать отказываемых. Но это право было дано временно только на те сентябрьские годы, в начале которых были изданы оба указа. Значит, вывоз как право отказчика, возникшее из соглашения его с крестьянином, допускался как временная уступка старым привычкам и частным интересам, а в принципе было уже признано постоянным правилом, что вывозить крестьян можно только с дозволения владельцев. В законе 1607 г. ничего не сказано о вывозе, и в междуцарствие вопрос некоторое время оставался нерешенным. В наказе, данном от имени Владислава в конце 1610 г. Левшину, посланному управлять Чухломой и черными волостями в ее уезде, московское правительство предписывало крестьян за государя в казенные волости ни из-за кого не вывозить до указа. Но люди, руководившие русским обществом в смутное время, уже склонялись к решению, подсказанному законодательством прежних лет, и за это им нельзя отказать в известном политическом такте, -- в большинстве крупные землевладельцы, которым было выгодно право вывоза, они были решительно против него, когда вывоз из права, ограждавшего крестьянскую личность, превратился в борьбу землевладельцев за крестьянина, в средство биржевой игры его личностью. Известно, что договор Салтыкова с Сигизмундом 4 февраля 1610 г. и договор московских бояр 17 августа того же года поставили в число условий избрания Владислава на московский престол запрещение крестьянского выхода, под которым в то время, как мы видели, разумелся, собственно, вывоз без согласия владельца. Согласно с этим условием в грамотах 1611 г. на вотчины, пожалованные известному искателю приключений и автору любопытных записок о Московии Маржерету, читаем строгое предписание крестьянам из-за вотчинника за бояр и других чинов людей не выходить и никому их не вывозить, а вышедших и вывезенных сыскивать и возвращать к прежнему владельцу27. В царствование Михаила вывоз был окончательно отменен, и закон 9 марта 1642 г. отнесся к нему даже строже, чем к крестьянским побегам: для исков о вывозных крестьянах, т. е. вывезенных "насильством", без согласия владельца, назначена 15-летняя давность, тогда как иски о беглых подчинены были давности 10-летней.
Право вывоза было формой, в которую вырождалось крестьянское право выхода, по мере того как переставало действовать в первоначальном чистом виде. В свою очередь и право вывоза, по мере того, как его стесняло законодательство, перерождалось в правопередачи или право сделок на крестьян без земли. Личная крепость задолжавшего издельного крестьянина, признанная законом 1607 г., не была вполне кабальная: она основывалась не на праве, а на экономическом факте, т. е. не на том, что крестьянин не имел права уйти от владельца, расплатившись с ним, а на том, что он не имел собственных средств расплатиться с ним, чтобы уйти от него. Отмена права вывоза уничтожила только одно из последствий права выхода -- вывоз без согласия владельца; но вывоз по соглашению с последним, не сопровождавшийся иском о вывозном крестьянине, не был отменен, а это и была сделка на крестьянина без земли. Такая сделка отличалась от прежнего вывоза только иным сочетанием прежних отношений, происшедшим от перестановки участвовавших в операции сторон: сделка крестьянина с отказчиком на счет своего владельца превратилась в сделку владельца с отказчиком на счет своего крестьянина. Безземельные операции с крестьянами появляются в актах, вскоре после того как законодательство начало стеснять вывоз, и принимают довольно разнообразные формы. Несколько таких операций встречаем в актах Троицкого Сергиева монастыря. В 1632 г. поместный есаул Вельский отдал монастырю вотчинного своего крестьянина с семьей, потому что "того крестьянина взяла бедность и была жена его в закладе у стародубца Гринева", у которого выкупили ее монастырскими деньгами. В 1628 г. тот же монастырь, вчинивши иск против землевладельца Языкова и его крестьян "в безвестной смерти" попа из монастырского приселка, по сделке с Языковым взял у него за того священника двух его крестьян с семействами. За станичным мурзой в Алатырском уезде жили в крестьянах русские люди; в 1627 г. он поступился ими "не из неволи" с семьями и животами Троицкому Алатырскому монастырю, который вывез их в свою вотчину. Во второй половине XVII в. были в обычае разнообразные сделки на беглых крестьян: их продавали, дарили, меняли, закладывали. Одну такую сделку, притом на крестьян поместных, распоряжение которыми было более стеснено, встречаем уже в 1620 г. Писарев, искавший на Троицком монастыре двух крестьян, бежавших из его поместья, по мировой сделке уступил их монастырю с семьями и животами "вовеки" за 50 руб., т. е. продал их. К безземельным сделкам на крестьян относилось и условие, по которому при выкупе проданной, заложенной или отказанной в монастырь вотчины покупщику, залогодержателю и монастырю предоставлялось выводить из той вотчины крестьян, поселенных в ней после отчуждения. Это условие довольно обычно в купчих, закладных и вкладных грамотах первой половины XVII в. и всего нагляднее доказывает как успехи личного укрепления крестьян за владельцами, так и отсутствие их поземельного прикрепления. Самый ранний нам известный случай относится к 1611 г.: вдова Власьева по духовной мужа отказала в Троицкий монастырь вотчину, предоставив ему право в случае выкупа вотчины родственниками вывести из нее крестьян, им посаженных, со всем их имуществом в свои вотчины. Наконец, довольно рано является и простейший, односторонний способ безземельного распоряжения крестьянами без участия другого владельца -- отпуск на волю. По форме он близко подходил к своему первоначальному юридическому источнику -- вольному крестьянскому выходу, так что иногда его трудно отличить от последнего. В 1622 г, Ларионов продал Маматову пустошь с дворишком, хлебом, животиной и "всякой деревенской посудой"; но об единственном крестьянине, жившем в той пустоши, в акте поставлено покупщику условие: "А до крестьянина ему и до его хлеба до ржи (в земле) дела нет, его отпустить со всем". По акту нельзя разобрать, получил ли крестьянин отпуск по милости своего владельца, или по собственному праву как вольный арендатор, рядившийся на землю Ларионова и не обязанный оставаться на ней по переходе ее к Маматову28.
Со стороны законодательства незаметно ни малейшего противодействия безземельному распоряжению крестьянами, этой третичной и наиболее извращенной форме крестьянского выхода, незаметно даже такого противодействия, какое было оказано вторичной форме, вывозу. Потому не было оговорено законом согласие крестьянина при его передаче одним землевладельцем другому, как оно было оговорено в законах о вывозе. Но законодательство рано предусмотрело и спешило предупредить одно политическое неудобство, которым одинаково грозили обе формы. Переходя из рук в руки без земли, задолжавший крестьянин тем легче мог выйти из тяглового состояния, что второй Судебник давал ему право продаться с пашии в полное холопство. Но один из первых указов, ограничивавших право вывоза, ставил в 1602 г. непременным его условием, чтобы вывозимые крестьяне и у нового владельца оставались крестьянами. Согласно с этим, закон 1 февраля 1606 г. предписывал беглых крестьян, отдавшихся в холопство, возвращать прежним владельцам в крестьянство; исключение сделано только для крестьян бедных, не имевших чем прокормиться в голодные 1602--1604 гг. Этим законом отменена была упомянутая статья Судебника. Но до Уложения новое требование закона, по-видимому, еще не было достаточно уяснено и нарушения его даже утверждались властями. В крепостной новгородской книге записан такой случай: вольный человек пошел в дом к крестьянину, женившись Па его дочери; это значило, что он согласился стать крестьянином того владельца, за которым жил его тесть, но, "не похотя жить в крестьянстве", он с женой бежал к другому владельцу, в 1645 г. был выдан из бегов прежнему и в 1647 г. дал ему на себя служилую кабалу, которую утвердил губной староста29. Уложение грозит уже наказанием землевладельцам за прием своих крестьян во двор в кабальное холопство и резко обособляет крестьян даже от тяглого городского населения, запрещая им под страхом кнута приобретать в городах тяглые дворы и торговые заведения. Этим Уложение замыкало крестьянское сословие с одной стороны: всякий вольный человек, на котором не лежало ни тягла, ни службы, мог вступить в крестьянство, но раз попавший в это звание уже не мог перейти в другое. Землевладелец мог освободить своего крестьянина, крестьянское общество могло выслать своего члена; отпущенный или высланный тогда становился вольным, т. е. нетяглым человеком без звания, без определенного положения в обществе. Но если он хотел пристроиться, приобрести определенное положение, он должен был воротиться в прежнее звание, порядившись за кого-нибудь в крестьяне или бобыли. Этим крестьянство отличалось от холопства: отпущенный на волю холоп мог не только вступить в холопство к другому господину, но и принять городское или крестьянское тягло. После Уложения эта замкнутость крестьянства была выражена точнее и решительнее: по указу 23 мая 1681 г., если вольноотпущенные холопы или крестьяне били кому челом в холопство, велено на первых давать служилые кабалы, а на вторых -- ссудные записи, т. е. принимать их в крестьяне, а не в холопы, а указом 7 августа 1685 г. запрещено было принимать крестьян в посады даже с отпускными от их владельцев. Такая безвыходность крестьянского звания во второй половине XVII в. называлась вечностью крестьянской в отличие от крестьянства, под которым разумели собственно зависимость, привязывавшую крестьянина к известному землевладельцу или крестьянскому обществу.
Это двойное прикрепление к званию и к лицу владельца подало повод думать, что владельческие крестьяне вместе с казенными были прикреплены к земле и что это общее прикрепление, установленное особым законом в конце XVI в., было завершено Уложением 1649 г. Этого мнения нельзя доказать. В законодательстве можно заметить стремление прикрепить к земле казенных крестьян, дворцовых и черных. Следы этого стремления заметны гораздо раньше предполагаемого общего прикрепления крестьян, еще в удельные века; источником этих попыток было естественное желание удельных правительств обеспечить себе тяглецов среди общей бродячести населения. С половины XVII в. в числе частных мер, направленных к удержанию крестьян на дворцовых и черных землях, действовало узаконение, неоднократно повторявшееся в жалованных грамотах: землевладельцам, получавшим право для заселения пустых земель давать поселенцам льготу от податей на известное число лет, ставилось условие "на-зывати на льготу крестьян от отцов детей и от братей братью и от дядь племянников и от сусед захребетников, а не с тяглых черных мест, а с тяглых черных мест крестьян не называти", как читаем в грамоте Нагому 1575 г. Но общего решительного закона не было, и потому переходы крестьян с черных и дворцовых земель продолжались почти до самого Уложения. Из нерешительных попыток сложилась по крайней мере неясная идея поземельного прикрепления, выразившаяся в Уложении: оно предписывает беглых дворцовых и черных крестьян вывозить по писцовым книгам "на старые их жеребьи". Но владельческих крестьян никогда и не пытались прикреплять к земле, ни в XVI, ни в XVII вв., и именно потому, что они не были прикреплены к земле, они стали крепостными. Уложение даже как будто не понимает прикрепления владельческих крестьян к земле, хочет знать лишь то, за кем они по книгам записаны, а не то, к какому обществу или к каким участкам приписаны. Потому оно предписывает просто возвращать беглых владельческих крестьян их владельцам по книгам, не упоминая об их старых жеребьях, и допускает много случаев, когда крестьянин мог быть оторван от насиженного участка: его передавали от одного владельца другому за женитьбу на беглой или за чужого крестьянина, убитого им либо его владельцем, иногда даже другим крестьянином того же владельца, переводили из отчуждаемого поместья или вотчины на другую землю отчуждавшего, отпускали на волю без земли. Практика до Уложения и после вводила и другие случаи, которым также не мешал закон: вывозы, разнообразные сделки без земли были бы невозможны при поземельном прикреплении. Все эти случаи нельзя считать исключениями, потому что не существовало самого правила. Законодательству приходилось оберегать три интереса, имевшие политическую важность, -- владельческий, крестьянский и казенный; первый состоял в упрочении личной крепости крестьян, второй -- в поддержке их хозяйственной и податной состоятельности, третий -- в прикреплении их к государственному тяглу вообще, а не к тому или другому тяглому участку. Но все эти интересы, тесно связанные друг с другом и одинаково важные для законодателя, не всегда были дружны между собою и влекли его в разные стороны. Законодательство долго колебалось между этими влечениями. Его колебания обнаруживались всего яснее в узаконениях о сдаче участков и о давности по искам о беглых. Из всех производных форм крестьянского выхода сдача участков всего ближе подходила к своему юридическому первообразу: крестьянин, желавший покинуть участок, но не могший исполнить принятых на себя обязательств, сажал на свое место другого, соглашавшегося нести эти обязательства. Землевладельцы не мешали таким замещениям, не причинявшим им потерь и часто предупреждавшим их: обессилевший животами крестьянин, потерявшая главного работника семья переходили в малодоходные для владельца бобыли, но подысканные ими "жильцы" снимали с них участки и восстанов-ляли их доходность. Зато казна ничего не выигрывала от этих сдач и нередко много теряла. Из поземельных актов видно, что в XVI и первой половине XVII в. дворцовые и черные крестьяне, тяготясь податями и повинностями, лежавшими на их участках, продавали их другим крестьянам, т. е. продавали, собственно, не землю, которая была казенная, а хозяйственные постройки, приспособления и инвентарь, сами же иногда рядились пахать только что проданные свои участки, но с условием в предстоящую перепись не записываться: это значило, что из тяглых крестьян они переходили в нетяглые съемщики или захребетники. Благодаря такой операции при подворном обложении продавец переставал платить казне, а покупщик платил не больше прежнего. При переписи 1646 г. таких продавцов, переходивших в нетяглые состояния, велено было возвращать в тягло. Но безусловно запретить сдачу и всех сдатчиков водворять на прежние места значило бы отнять у бедневших казенных крестьян возможность поправиться переходом на владельческие земли с подмогой и разорить тех, которые успели устроиться на новых местах. Потому еще в 1661 г., как видно из одного наказа, косвенно разрешалась сдача тяглых дворов и участков с условием податной исправности заместителей: возвращать на прежние места предписывалось лишь покидавших свои жеребьи впусте, не трогая тех, которые продали или сдали в тягло свои участки, если преемники исправно тянули тягло и, разумеется, если сдатчики не выходили из тяглого состояния. В интересе мелких землевладельцев была отменена в 1646 г. давность для исков о беглых крестьянах. Но многие беглые устраивались в городах и становились хорошими посадскими тяглецами, прежде чем покинутые владельцы успевали вчинить о них иски. Во время переписи 1678 г. они были внесены в книги уже по новым местам жительства. Рядом указов с 1655 г. таких беглецов запрещалось возвращать по искам владельцев в прежнее состояние, потому что владельцы "не били о них челом многое время". Любопытно, что такая неопределенная обратная давность была распространена и на беглых холопов -- знак, что мысль закона 9 марта 1607 г. не исчезла и после. О действии этих указов можно судить по составленному в 1694 г. списку беглых крестьян, записанных в псковский посад; таких беглецов, поселившихся в Пскове с 1646 по 1686 г., оказалось 47630.
Итак, законодательство не устанавливало крепостного права на владельческих крестьян ни прямо, ни косвенно; оно не только не прикрепляло их к земле, но не отменяло и права выхода, т. е. не прикрепляло крестьян прямо и безусловно к самим владельцам. Однако право выхода уже очень редко действовало в первоначальном, чистом виде: уже в XVI в. оно начало принимать разнообразные формы, более или менее его искажавшие. Законодательство знало только эти формы: оно следило за их развитием и против каждой из них ставило поправку, предупреждавшую государственный вред, каким она грозила. Крестьяне бросали тяглые участки, не уходя от владельцев; правительство изменило систему тяглового обложения, чтобы помешать сокращению тяглой пашни. Усилились побеги и иски о беглых: усиливая меры против беглых и их приема, оно законами о давности старалось ослабить иски и споры. Право вывоза вызывало беспорядки и запутанные тяжбы: вывоз был стеснен условием согласия со стороны владельца. Тогда вывоз превратился в безземельные сделки на крестьян: установление вечности крестьянской предупреждало вывод крестьян из тягла посредством этих сделок. Владельцы и крестьянские общества допускали вывод крестьян со сдачей участков: сдача была ограничена условием податной исправности заместителей и обязательством сдатчиков оставаться в тяглом состоянии. Так, не внося в крестьянские отношения нежданных переворотов, предоставляя этим отношениям развиваться согласно с действовавшим привычным правом, законодательство только устанавливало границы, которых они не должны были переступать в своем развитии. Для изучения этого развития надобно обратиться к частным актам. Самые важные из них -- порядные, или ссудные, записи. Нам известно до 200 таких записей, изданных и неизданных; ряд их начинается с половины XVI в. и идет до начала XVIII в.; половину этого запаса составляют новгородские записи 1646--1650 гг. Следует наперед оговориться, что этого очень мало, чтобы проследить все моменты и местные видоизменения крепостного крестьянского права.
Право выхода было важно для крестьянина более всего потому, что обеспечивало ему право рядиться, договором определять свои отношения к владельцу или обществу, у которого он снимал землю. Порядные записи дают возможность видеть, в каких случаях имел место договор и на каких условиях. Очень редки порядные, написанные при переходе крестьянина от одного владельца к другому. Но любопытно, что такие случаи бывали еще в первой половине XVII в.: из 6 таких порядных 2 относятся к 1576 и 1585 гг., 1 -- к 1634 г. и 3 -- к 1648 г. Характерны две записи последнего года. В одной является крестьянин из-за Невы, который "от немецкаго разоренья" бросил свой участок, бродил по наймам и, наконец, порядился за нового владельца. Другая описывает превратности, испытанные крестьянином: из вольных людей он порядился к Осинину, по смерти которого его силой вывез к себе со всеми животами Загоскин; от него он вернулся, но уже без животов, на старый свой жеребий по прежней порядной с Осининым и, наконец, порядился к Сукину31. Все эти случаи наглядно подтверждают, что право выхода оставалось неотмененным еще в XVII в., но что оно замирало уже в XVI в. Гораздо чаще встречаются новые договоры с прежними владельцами или при переходе на новые участки, или при изменении условий пользования прежними. Такие договоры идут с половины XVI в. до самого Уложения. Иногда они заключались целыми обществами; так, в 1599 г. пятеро крестьян Вяжицкого монастыря порядились на его пустошь с обязательством поставить пять дворов и распахать пашню, т. е. основать новое сельское общество. Даже с беглыми при возврате из бегов владельцы заключили новые договоры. Выше была упомянута порядная 1599 г. с крестьянином, выданным из 8-летнего побега: беглец получил даже ссуду и льготу при поселении у старого владельца. Впрочем, это единственный прямой договор с беглым, нам известный; позднее такие договоры заменяются поручными, в которых владельцы рядились не с самими крестьянами, а с их поручителями, принимавшими на себя ответственность за исполнение беглецом условий договора. Притом и такие ряды скоро исчезают: самый поздний нам известный, сохранившийся в актах Троицкого Сергеева монастыря, писан в 1623 г. Любопытно, что с конца XVI в. и договоры с новыми крестьянами начали скреплять порукой других крестьян того же владельца или сторонних людей. Такие поручные идут с 1580-х годов. В первой половине XVII в. порука была, по-видимому, обычным средством закрепления крестьянских договоров: в 1627 г. одна вдова, отдавая в Троицкий монастырь вотчину мужа, пишет во вкладной, что муж ее ту вотчину устроил и крестьян посадил, "и ссуда им всякая давана и поручные на них записи, что им жити в крестьянех, пойманы".
Во всем этом пока еще нет прямых следов крепостного права. Однако действие договора, видимо, стесняется, и отношения договаривающихся сторон становятся более натянутыми. На то же указывает и отсутствие порядных с вывозными крестьянами: если это не случайный пробел в материале, из этого можно заключить, что договоры отказчиков с вывозными крестьянами рано стали заменяться сделками владельцев на крестьян, а это было уже прямым предвестием приближавшейся личной крепости. В условиях порядных находим подтверждение этой догадки. Огромное большинство порядных принадлежит вольным людям, впервые вступавшим в крестьянство. Но условия их договоров не были исключительными, по которым нельзя было бы судить об отношениях всего крестьянства; перемена, происходившая В положении последнего, разумеется, отражалась каким-либо новым условием и в порядных вольных людей. Прежде всего заслуживает внимания неопределенность срока, на который заключался договор. Эта бессрочность объясняется судьбою права обеих сторон прекращать договор. В XVI в. это право было обоюдное: как владелец ежегодно мог отказать крестьянину от участка, так и крестьянин ежегодно мог уйти от владельца, расплатившись с ним. До последней четверти XVI в. по порядным незаметно никаких ограничений крестьянского права выхода. Эти ограничения являются неразлучными спутниками подмоги в ее различных видах. Порядные без всякой подмоги ничем не стесняют крестьянина в праве уйти от владельца. Но с конца XVI в. такие простые контракты становятся все реже. Вместе с тем все усиливаются предосторожности владельцев: договор обязывает крестьянина в случае ухода возвратить подмогу или заплатить неустойку за подмогу и льготные лета, иногда неустойку сверх подмоги. Но сперва и уход оплачивался только при неисполнении обязательств, принятых крестьянином. Не ранее второго десятилетия XVII в. в числе обязательств крестьянина является условие не уходить или "на сторону не рядиться". Однако до конца третьего десятилетия того века порядные признают за крестьянином право нарушить и это обязательство: заплатив "за убытки и волокиту", причиненные этим нарушением, крестьянин правомерно разрывал все свои связи с владельцем. Еще яснее обозначаются такие отношения в другой форме выхода, заменявшей уплату неустойки, -- в праве посадить вместо себя другого ."жильца", передав ему свои обязательства по участку. Это условие довольно часто является в порядных и поручных с конца XVI в. до самого Уложения. Словом, следя за порядными в продолжение 80 лет с половины XVI в., и не вспомнишь, что на половине этого хронологического пути стоит сказание о прикреплении крестьян к земле. Зато те же порядные дают понять, что еще до этого легендарного пункта в отношениях между крестьянами и владельцами начался скрытый переворот, затягивавший эти отношения в крепкий узел. Сохранилась одна порядная 1628 г., в которой вольный человек обязуется "за государем своим жить в крестьянех по свой живот безвыходно"32. В одной ссудной 1630 г. крестьяне, обязуясь в случае ухода заплатить монастырю за подмогу и льготу, прибавляют: "И вперед мы Тихвина монастыря крестьяне". Значит, они сами навсегда отказывались от права выхода и неустойку превращали в пеню за побег, не возвращавшую им этого права и не уничтожавшую договора. Скоро это обязательство стало общим заключительным условием ссудных записей, принимая очень разнообразные формы выражения; наиболее стереотипная и сжатая из них гласила: "А крестьянство и впредь в крестьянство". Это условие впервые сообщало ссудной записи значение настоящей крепости, утверждавшей личную зависимость без права зависимого лица прекратить ее. Такое значение выражалось формулой, в какую облекали это условие иные ссудные, прибавляя к обязательству крестьянина уплатить неустойку за уход такое условие: "А впредь таки я государю своему по сей записи крепок безвыходно". Почти теми же словами выражалось это обязательство в жилых холопьих записях. Вместе с этим условием в ссудных записях является и новый термин: крестьянин стал звать своего владельца государем, как называли холопы своего господина. Если не ошибаемся, не раньше 1630-х годов появляется в актах и для владельческих крестьян название крепостных. В этом смысле владельческое крестьянство еще до Уложения обозначалось как особый вид крепостного состояния, параллельный холопству.. На соборе 1642 г. некоторые дворяне предлагали населить взятый у турок Азов, кликнув клич, кто пожелает пойти, "окроме крепостных людей, холопей и крестьян". Итак, важное условие, сообщившее отношениям крестьян к владельцам крепостной характер, не было навязано им законодательством. Оно явилось юридическим подтверждением мысли, последовательно развившейся из кабального права посредством приложения условий служилой кабалы к издельному крестьянству. Этих условий было два: служба или работа за рост и непрекращаемость службы по воле холопа. Работа за рост, изделье было давним условием крестьянской ссуды, но только с конца XVI в. ему стали придавать значение, какое имела кабальная служба за рост. Во второй четверти XVII в., если не раньше, явилось и другое условие как последствие первого -- непрекращаемость обязательной работы и личной зависимости по воле крепостного. Вместе с этим в крестьянской крепости произошел совершенно такой же перелом, какой мы видели в крепости кабальной. Как неволя кабального холопа, первоначально вытекавшая из займа по уговору, стала потом утверждаться на уговоре без займа, так и крестьянин, укреплявшийся прежде порядной записью с подмогой, теперь становился крепостным по записи и без подмоги, В XVI в., когда начала служилой кабалы стали прививаться к порядной записи, кабальное холопство еще не успело разделиться на служилое без займа и заемное жилое. В первой половине XVII в., когда эта прививка закончилась, разделение кабального холопства совершилось. Порядная запись, усвоив основные условия кабального холопства, их последствия развивала по готовым схемам его позднейшего вида -- холопства жилого. Это холопство отличалось от служилого большей свободой в установлении границ зависимости и разнообразием ее условий. В холопстве кабальном все это было точно определено законом или обычаем и не обозначалось в кабале, благодаря чему последняя усвоила простую и однообразную форму. Обязательство крестьянина жить весь свой век за государем сближало ссудную запись с теми жилыми, в которых слуга неопределенно обязывался служить своему хозяину, его жеие и детям; в ссудных второй половины XVII в. иногда прямо обозначалось и это обязательство: "а крестьянство мое и впредь ему государю моему и жене его и детям в крестьянство". Зато нет ни одной ссудной с кабальным термином -- жить за владельцем "по его живот", как нет ни одной, в которой крестьянин по смерти владельца возобновлял бы договор с его женой или детьми. Далее, жилые записи обыкновенно довольно подробно обозначали, что хозяин давал слуге и каких услуг за это мог от него требовать. Этими услугами, собственно, и определялось пространство власти хозяина. Таково же содержание и ссудных записей. Господскую власть над личностью крестьянина они определяют как совокупность прав хозяйственного распоряжения крестьянином, т. е. его трудом. Зависимость крестьянина выражалась в платежах и издельях на владельца. Подробности тех и других не относятся к нашему вопросу; но важны некоторые их особенности. Обыкновенно платежи, подати и оброки соединяются в порядных с издельями. Исключение составляли бобыли, которые не брали тяглых участков и обязывались либо за изделье платить известный оброк, либо за оброк исполнять известные работы, да те редкие крестьяне, которые садились на тяглые участки без ссуды и были свободны от изделья. Последних случаев в новгородских крепостных книгах не более 6 на 103 порядные записи. Далее, назначение изделья и оброка предоставлялось владельцу. Во многих порядных повторяется обязательство крестьянина "всякое помещицкое дело делать, чем меня помещик пожалует, изоброчит, с соседы вместе по своему участку". В других записях крестьяне обязуются владельцу "всякую страду страдать и оброк платить, чем он изоброчит". Так порядные оправдывают замечание Котошихина, что владельцы "свои подати кладут на крестьян своих сами". Исключений очень мало: из 103 порядных в новгородских книгах только в двух выговорен крестьянином определенный оброк взамен изделья и только в шести точно обозначено, сколько дней в неделю обязан работать крепостной. Притом все эти шесть порядных принадлежат крестьянам одной половины Шелонской пятины и объясняются местным обычаем. Наконец, в порядных XVII в. нет следов прикрепления крестьян к земле по закону. Иные крестьяне обязывались жить на своих участках безвыходно. Но это было их добровольное условие: они сами прикрепляли себя к земле. Другие, напротив, уговаривались жить в известной деревне владельца или "где инде полюбится", либо "где государь пожалует, мне повелит в своих деревнях или в пустошах поставиться двором". До Уложения, как и после, крестьянские договоры предоставляли владельцам право переводить крестьян с одних участков на другие. В одной порядной, писанной после Уложения, крестьянин обязуется жить везде, "где он, государь, ни прикажет, в вотчине или в поместье, где он изволит поселить". В число обычных условий ссудной записи не вошло право владельца отчуждать своих крестьян. Между тем это право со времени издания Уложения все расширялось: начали поступаться крестьянами не только за крестьян, но и за беглых холопов и поступаться не только вотчинными, но и поместными крестьянами. Известна только одна ссудная 1690 г., в которой крестьянин пишет: "Вольно ему, государю моему, меня продать и заложить и самому владеть". Этот пробел можно объяснить тем, что в ссудной записи обозначили только права непосредственного хозяйственного распоряжения крепостным лицом, умалчивая о правах производных, вытекавших из этого распоряжения, например о праве владельца судить своих крестьян и разрешать им браки. Право отчуждения крестьян выработалось по образцу жилого холопства и из одинакового источника, из не стесняемого законом права вольного человека при вступлении в крепость определять ее условия. То же право встречаем и в некоторых жилых записях. Мы видели, что в крестьянской крепости оно выродилось из прежнего права выхода, прошедши чрез посредствующий момент вывоза: договор вывозного крестьянина с новым владельцем превратился в сделку самих владельцев, в которой согласие крестьянина постепенно перешло из права в юридическое предположение. Такое же превращение совершалось и в холопстве жилом и служилом. Таких холопов с их согласия часто передавали из рук в руки, но закон требовал, чтобы передаче предшествовала выдача отпускной, с которой холоп вступал в договор с новым владельцем. Приноровляя это требование к передаче, стали давать отпускным записям значение передаточных крепостей. В 1647 г. была утверждена отпускная, которую Веригин дал своему дяде на работницу, "и ему тою работницею владеть по сей отпускной". Этим объясняется, почему в первой, как и в последней четверти XVII в., не делали юридического различия между отчуждением крестьян с землей и без земли. Связь, прикреплявшая крестьянина к владельцу, была двойная -- ссудная издельная и поземельная оброчная. Первая, как связь кабальная, не допускала передачи крестьянина из рук в руки; вторая делала возможной такую передачу его, как арендатора, вместе с землей и контрактом. Из этой двойной связи при содействии не отмененного законом, но уже фиктивного нрава перехода и развился двоякий способ действия в одинаковых случаях: при выкупе родовой вотчины крестьян, поселенных покупщиком, либо переводили в другое имение последнего, не отрывая от владельца, либо оставляли за выкупщиком, не отрывая от земли. При частных переходах имений из рук в руки крестьяне обыкновенно оставались на прежних участках, меняя владельцев, но это не было правилом, требованием закона и поэтому иногда оговаривалось в порядных. В 1668 г. вольный человек порядился в крестьяне за Ермолаева в одну его деревню; в договор вставлено условие: "По сей ссудной записи жить крестьянину Мишке в деревне Чернышихе и впредь за кем та деревня будет".
Все эти черты показывают, какой простор давал закон влиянию кабального права на крестьянскую среду. Широта этого простора еще резче обозначается слабостью ограничений, стеснявших власть землевладельца над личностью и трудом крестьянина. Одни из этих ограничений вытекали из того же договора, на котором основывалась ограничиваемая власть. Ни одна порядная не дает владельцу часто повторяемого в жилых записях права "смирять всяким смирением", т. е. подвергать крестьянина телесным наказаниям. Далее, в известных случаях за крепостными удерживалось право возобновления договора с владельцем. Впрочем, этим правом пользовались только два разряда крепостных, находившихся в исключительном положении. К одному из них принадлежали крестьяне, которые, вступая в крестьянство, не прямо становились хозяевами особых дворов, а "принимались в дом" к другим крестьянам, обыкновенно в зятья; отделяясь от хозяев на особые участки, они заключали новые договоры со своими владельцами. Другой разряд составляли бобыли-"непашники", которые не брали тяглых, участков и не платили податей, хотя иногда получали от владельцев за оброк нетяглую пашню. Таких бобылей особенно много жило при церквах, за монастырями и архиерейскими кафедрами. Рядясь в бобыльство, они выговаривали себе право садиться на тяглые участки по своей воле и с новым договором. В 1647 г. вольный человек бил челом "во двор" к князю Елецкому без крепости и получил от него нетяглый участок пашни. В апреле 1649 г. этот добровольный слуга дал князю порядную в бобыли под условием с осеннего Николина дня того же года сесть на тяглый участок в крестьяне, а до тех пор жить в бобылях "во дворе добровольно". Но это условие было скорее обещанием, чем обязательством: дворовый бобыль выговорил себе право нарушить это обещание и даже уйти из двора, только с платой владельцу ежегодного оброка "с своего бобыльства", а принимаясь за тяглую пашню, взять участок по своей силе, "на который я измогу", т. е. по новому уговору с владельцем. Третье ограничение состояло в том, что некоторые крестьяне, рядясь без подмоги, удерживали за собою право выхода со сдачей участка. Но в новгородских крепостных книгах за четыре года записано только два таких случая, из коих один был в июне 1649 г., после издания Уложения33. Наконец, важное условие, стеснявшее власть владельца над трудом крестьянина, было наложено законодательством и состояло в ответственности владельца за податную состоятельность своих крестьян перед казной. Это условие со строгой логической последовательностью вытекало из сочетания значения крестьянской подати с личной крестьянской крепостью. Крестьянин платил подать за право земледельческого труда; как скоро труд его был отдан в распоряжение владельца, на последнего переходила и ответственность за податную исправность крестьянина, обязанность заботиться о поддержании доходности его труда для казны. Самая давность для исков о беглых устанавливалась не без участия мысли о такой ответственности: владелец, долго не искавший своего беглеца, терял возможность поддерживать его тягловую состоятельность и потому терял свои права на него, особенно если беглый без его помощи успевал устроиться и стать исправным тяглецом на новом месте. Первый проблеск этой мысли встречаем в том же законе 1606 г., из которого впервые узнаем об установлении давности: он лишал владельцев права искать бедных крестьян, бежавших от них в голодные годы, вследствие того что владельцы "прокормить их не умели". Уложение признает уже установившимся порядком правило "имати за крестьян государевы всякие поборы с вотчинников и помещиков". Следы этого порядка становятся заметны, вскоре после того как в ссудных записях явилось условие о вечной крепости крестьянина владельцу. В 1639 и 1641 гг. у рязанца Тишенинова бежали два крестьянина. В челобитной, прося дать ему суд с беглецами, помещик прибавлял: "Я за тех крестьян своих плачу тебе, государю, всякие твои государевы подати и городовые поделки делаю". Самый сбор крестьянских податей еще до Уложения был возложен на владельцев: в 1646 г. Страхов, передавая зятю своего крестьянина, обязывался в записи "тягла государева не спрашивать на том крестьянине".
Ответственность за податную исправность крестьян ставила владельца в прямое соприкосновение с их хозяйственным положением. Так, крепостное право на крестьянский труд, развиваясь из принципа долгового холопства, встретилось с элементом, не входившим в юридический состав последнего. В обычные условия служилой кабалы и жилой записи не входили отношения господина к имуществу холопа. Юридическая связь их друг с другом была чисто личная: холоп нанимался на службу, обязывался служить господину "по вся дни", за что господин содержал холопа. Крестьянин нанимал землю, работал на себя, уделяя только часть своего труда владельцу за средства для труда, у него заимствованные. Потому для отношений владельца к имуществу крепостного крестьянина долговое холопство не давало готовых схем: крестьянская крепость должна была выработать для них свои особые нормы, которые составили очень сложный юридический узел. Его довольно трудно распутать по памятникам законодательства: последнее и здесь держалось так же, как в вопросе о праве на личность и труд крестьянина, выжидало, какие отношения выработает практика, чтобы потом утвердить их с надлежащими поправками. Но с помощью порядных записей можно разобрать по крайней мере главные нити, из которых сплелся этот узел. И здесь отношения направлялись той же ссудой, которая поставила издельное крестьянство под действие начал долгового холопства, но здесь она имела иное значение. Крестьянская ссуда во многом не была похожа "а холопий заем. Холоп занимал деньги, крестьянин брал в ссуду сельскохозяйственный инвентарь, крестьянский завод, или также деньги, но непременно на этот завод. Заем холопа, служа источником его обязательной службы, не был хозяйственным средством для последней; крестьянская ссуда выдавалась именно для того, чтобы дать крестьянину средства тянуть его крестьянское тягло. Холопий долг зарабатывался службой; крестьянская ссуда или возвращалась владельцу, или оставалась на крестьянине бессрочным долгом. Из 103 крестьянских и бобыльских договоров в новгородских крепостных книгах 86 заключены со ссудой, не считая в том числе порядных с одной льготой без ссуды. В 20 случаях крестьянин обязывался возвратить ссуду или по прошествии льготных лет, или когда наживет ее, и только в одной порядной часть ссуды взята "без отдачи". В порядной 1628 г. крестьянин, взяв полный инвентарь, обязался платить эту ссуду "иоподоволу". Из этого можно заключить, что ссуда часто возвращалась и еще чаще оставалась в пользовании крестьянина неопределенное время до востребования, но ни в одной порядной не находим условия, чтобы она погашалась издельем. Впрочем, и возврат ссуды не очищал крестьянского имущества от владельческих притязаний. Огромное большинство крестьянских хозяйств создавалось с помощью ссуды; многие вольные люди приходили рядиться к владельцам без всего, только "душею да телом, в готозый двор ко всему крестьянскому заводу", по выражению порядных. Пользование крестьянским двором и другими хозяйственными статьями, которые не оплачивались ни оброком, ни издельем, ложилось на крестьянское имущество непрерывно растущим начетом. Из всего этого вместе с ответственностью владельца за своих крестьян перед казной сложился взгляд на крестьянское имущество, как на совместное дело владельца и крестьянина и предмет их совместного владения, в котором оба участника имеют свои законные доли и по этим долям несут свои особые обязанности. Этот взгляд сообщил крестьянским животам характер своеобразного и сложного юридического института. Всего труднее провести в нем границы прав обоих совладельцев. Крестьянские договоры оказывают некоторую помощь в этом затруднении. Все условия ссудных записей построены на мысли, что животы крестьянина составляют его собственность: без этой мысли не имели бы смысла условия о возврате ссуды и уплате неустойки, крестьянского заряда, за неисполнение обязательств. Далее, по ссудным записям видим, что животы крестьян переходили по наследству к их женам и дочерям. Многие вольные люди, рядясь в крестьянство, не заводили новых хозяйств, а садились на участки умерших крестьян, "в их дворы и хоромы и в их животы", женясь на их дочерях или вдовах. Эти животы имели значение ссуды, которую давал им владелец; женитьба на наследнице была непременным условием их получения, но и жених не мог получить их, не. порядившись в крестьяне к владельцу, на земле которого жил отец или прежний муж его невесты. Точно так же и при жизни крестьяне пользовались известным простором в распоряжении своими животами. Подростки из вольных людей и крестьянских детей принимались в дома крестьян к их дочерям и внучкам "в годы и в животы" -- это значит, что вольный парень давал на себя землевладельцу ссудную запись, уговорившись наперед с его крестьянином стать зятем последнего и жить у него в доме известное число лет, после чего тесть обязывался выделить ему условленную часть своих животов. Образчиком такого двойного договора может служить одна порядная 1648 г. Бывший холоп порядился в бобыли к Муравьеву, на крестьянке которого женился, обязавшись жить у тестя 8 лет и слушаться его во всем, с условием, отжив урочные лета, взять у тестя треть всего -- скота, хором, хлеба и участка, пашенной и огородной земли. Он мог уйти от тестя, не дожив до срока, но тогда лишался права на долю животов и превращался из сожителя, товарища, в простого наемника, которому тесть обязан был заплатить по рублю за каждый прожитой у него год. Однако, покинув тестя, он оставался крепостным Муравьева, "а бобыльство бобыльством". Такой приемыш, отжив урочные годы, мог отделиться от тестя с зажитой частью его животов и сесть на особый участок по новому уговору с владельцем. Иные рядились и без урочных лет, прямо на известную долю животов тестя, только с обязательством жить и работать с ним вместе. Но иногда вольные люди рядились к владельческим крестьянам в срочную или бессрочную работу за долг или за наемную плату на обычных условиях жилой записи, не роднясь с хозяевами; так как они не получали условленной доли в хозяйских животах, то не давали на себя и порядных записей владельцам своих хозяев, не становились их крепостными. Нам известны две такие жилые записи --1648 и 1681 гг.34 Значит, крестьяне свободно располагали своим имуществом, но с одним условием: наследники или участники их животов обязаны были стать крепостными их господ, если не были ими.
Законодательство не касалось прямо отношения владельцев к имуществу крестьян. Внимание Уложения занято более всего крестьянскими побегами и столкновениями владельцев из-за беглых, но при помощи порядных можно несколько уяснить его взгляд на юридическое значение крестьянских животов. Уложение представляет эти животы неразрывной принадлежностью крестьянина: его выдавали из бегов, по суду переводили ог одного владельца к другому непременно "со всеми животы и с хлебом стоячим и с молоченым". Но Уложение допускает случаи, когда животы отрывались от крестьянина. Если принявший беглого крестьянина по иску его владельца сознавался в приеме, но показывал под присягой, что принял его без животов, животы беглеца не выдавались вместе с ним его владельцу. Далее, беглая крестьянская дочь, вышедшая в бегах, за крестьянина чужого владельца, выдавалась своему вместе с мужем, но животы последнего оставались у его прежнего владельца35. Закон считал крестьянские животы юридически привязанными к месту, где с них шло тягло. Из этого открывается правило, которым он руководился в разрешении опоров о беглых: лицо выдавать по крепости, животы -- по тяглу. Уложение считало справедливым отнять у владельца крестьянина, которого он допустил жениться на беглой, но не находило правомерным отнять у него и животы этого крестьянина, следовательно, признавало за владельцем известное право на них рядом с правом крестьянским, которое беглый или женившийся на беглой терял за свою вину. Мерой владельческого права Уложение признавало именно ссуду: если владелец беглого, требуя его выдачи с животами, в иске своем не обозначал их стоимости, суд по Уложению ценил их в 5 руб., а это был тогда наиболее обычный, нормальный размер крестьянской ссуды. Тою же мерой определяли свою долю и сами владельцы: передавая крестьян другим владельцам или отпуская их на волю, они оставляли при них животы, иногда выделяя из них только свою ссуду. Братья Протопоповы, отдав в 1647 г. Веригину за долг крестьянина с женой и детьми, предоставили ему право вывезти уступленную семью в свою вотчину или в поместье со всем, кроме животов, "что мы ему давали в подмогу". Крестьянское тягло считалось по праву неразрывно связанным с крестьянскими животами. В XVII в. не понимали тяглого крестьянина без инвентаря: такой крестьянин сходил с тягла, и владелец, не восстановлявший его тягловой способности, подвергал вопросу свои права на него. Судебная практика XVII в. строго проводила взгляд на крестьянские животы, как на собственность крестьянина. Котошихин уверяет, что у землевладельцев, разорявших крестьян поборами великими, не по их силе, отнимали поместья и вотчины, а перебор взыскивали с разорителей и возвращали крестьянам, "а впредь тому человеку поместья и вотчины не будут даны до веку". Итак, крестьянские животы состояли из двух частей с различными собственниками: одна, соответствовавшая ссуде, принадлежала землевладельцу и подлежала возврату по его требованию; другая была собственностью крестьянина, но с ограниченным правом распоряжения. Ограничение состояло, во-первых, в том, что крестьянин не мог передавать своих животов лицу, которое не было крепко его владельцу, во-вторых, в том, что все хозяйственные действия крестьянина подлежали надзору владельца, как ответственного опекуна его труда и животов.
Так вырабатывались путем ссудных договоров в поставленных законом пределах два порядка отношений, входивших в юридический состав крепостного права на крестьян: власть землевладельца над личностью крестьянина и власть над его имуществом. Основанием первой было вытекавшее из ссуды и не прекращаемое по воле крестьянина право распоряжения его трудом, ограниченное крестьянской вечностью и владельческой ответственностью за податную способность крестьян; вторая состояла в вытекавшем из того же источника праве собственности на часть животов крестьянина, соединенном с обязанностью поддерживать его инвентарь, и в обусловленном податной ответственностью надзоре за, крестьянским хозяйством. В связи с этими двумя порядками и под их влиянием складывался третий -- власть землевладельцев над потомством его крестьянина.
В 1623 г. Троицкому Сергиеву монастырю по суду выдан был из бегов его старинный крестьянин, сбежавший с отцовского двора и участка. Он выдан был "по старине", как значится в поручной записи о нем, а не по крепости. Отсюда можно заключить, что, садясь на участок отца, он не дал на себя особой порядной записи, а просто принял на себя по наследству вместе с участком и животами отца обязательства его договора. Звание старинного, какое акт 1623 г. усвояет беглецу, показывает, что в начале XVII в. землевладельцы смотрели на родившихся у них в крестьянстве детей крестьян, как на родившихся в их дворах детей кабальных холопов, считали их крепкими без крепости, по происхождению. Еще любопытнее то, что на старинных беглых крестьян, по-видимому, не простиралась давность побега. Упомянутый крестьянин бежал до 1612 г., а такой давностью в то время не пользовался и Троицкий монастырь. Точно так же в 1614 г. указано было возвращать на покинутые участки беглых старинных крестьян Иосифова Волоколамского монастыря без всякого намека в грамоте на срок давности. В писцовых книгах времени царя Михаила встречаем нередко замечания об иных крестьянах, что они вывезены или отданы "по старине". Но поземельные отношения крестьян мешали строгому применению к их сыновьям кабальной старины. Крестьянские участки не были наследственны: подобно поместьям, они переходили от отца обыкновенно к одному из сыновей не по праву, а по хозяйственному удобству. Остальные сыновья или при жизни отца, или после него рядились на отдельные участки обыкновенно с новой ссудой, В том и другом случае они считались вольными людьми, которые могли рядиться не только к своему, но и к чужому владельцу, могли даже ни к кому не рядиться и выйти из крестьянств. До самого Уложения идут порядные крестьянских сыновей с отцовыми или чужими владельцами. Еще в апреле 1649 г. встречаем договор крестьянского сына, который, оставшись малолетним по смерти отца, долго бродил по наймам и. наконец, порядился в поместье, где жил отец, на отцовский участок, "в готовые хоромы и к готовой ржи сеяной"36. Согласно с этим семейные люди, рядясь в крестьяне, давали крепости обыкновенно только "а себя, иногда со взрослыми сыновьями, не упоминая о малолетках, то были личные обязательства, не простиравшиеся на потомство. Мысли, что крестьянские дети остаются вольными людьми, пока не сядут на тягло, держалось и законодательство до 1640-х годов: указы о приборе вольных людей на пустоши предписывали сажать на пустые участки нетяглых детей, братьев и племянников тяглых крестьян "по уговору, на которой доле кто похочет сести". Так мысль о кабальной старине вытеснялась в крестьянской среде мыслью о старине тягловой: сын тяглеца укреплялся не там, где родился, а там, где рядился в тягло и обжился, "застарел" в нем. Мысль эта была крепко укоренена в умах первой половины XVII в. В 1641 г. Троицкий монастырь искал двух крестьян, перешедших в посад Владимира. Посад отвечал встречным иском, доказывая, что один из этих крестьян до перехода в монастырскую вотчину был посадским человеком -- владимирцем. По суду этот крестьянин выдан был монастырю, потому что он за Троицким монастырем "застарел и в Володимире на посаде в тягле не живал и податей никаких не плачивал". Еще выразительнее случай с тем же монастырем в 1640 г. Архаров искал в нем своих давних беглецов, кабальных людей, дети которых, родившиеся в бегах, поженились на монастырских крестьянках, взяли ссуду и порядились за монастырь в крестьяне. По государеву указу этих холопьих детей велено выдать Архарову, но с уплатой ссуды, данной монастырем. Не имея чем заплатить, Архаров отказался от присужденных ему людей в пользу монастыря, объяснив свой отказ любопытным соображением: "А они в троицких вотчинах застарелися". Казне представляли важные выгоды обе старины, и кабальная, и тягловая: первая прекращала бродячесть нетяглых крестьянских детей; вторая, обеспечивая казне доходность новых тяглецов, побуждала владельцев заботиться о поземельном устройстве крестьянских подростков, обзаводя их инвентарем на отдельных тяглых участках, прежде чем они успевали устроиться на чужих землях. В писцовом наказе 1646 г. правительство задумало соединить эти выгоды. Предпринята была общая перепись тяглых людей, городских и сельских. Писцам указано было записать всех тяглых людей поименно с живущими при них нетяглыми сыновьями и родственниками на тех местах, за теми владельцами или обществами, где их застанут, а беглых записывать на покинутых местах, на основании действовавшего тогда срока давности, лишь в том случае, если они бежали не далее 10 лет до переписи; убежавших раньше записывали там, где их заставала перепись. Удовлетворяя неоднократным ходатайствам служилых людей об отмене срока давности, правительство обещало, что впредь тяглые люди с детьми и родственниками будут крепки по переписным книгам "и без урочных лет", т. е. землевладельцы и общества получали право бессрочно возвращать беглых, записанных за ними в этих книгах. Статьи Уложения о беглых крестьянах основаны на этом наказе 1646 г. Новый закон прежде всего распространял на крестьянских детей вечность крестьянскую, которой подлежали их отцы, т. е. устанавливал наследственность крестьянского состояния. Этим прекращались очень частые переходы крестьянских детей в холопство, продолжавшиеся до Уложения. Далее, закон, по-видимому, признавал давнюю мысль владельцев о приложении к крестьянским детям принципа старины, укреплял последних за первыми, как укреплялись за господами родившиеся в холопстве дети кабальных холопов. Но, с тех пор как обнаружилось это владельческое притязание, в крестьянские договоры вошло новое обязательство о вечной, т. е. пожизненной, зависимости крестьянина, не прекращавшейся смертью владельца, за которого он рядился. Поэтому старина крестьянских детей должна была стать не кабальной, а полной, наследственной и потомственной, подобно старине докладных холопов, отцы которых умирали, не успев выйти на волю. Однако законодательство не отказалось и от мысли о тягловой старине: отменив срочную давность для исков о беглых, оно и после Уложения допускало давность бессрочную. Благодаря такой двойственности взгляда законодательства юридическое положение крестьянских детей после Уложения составляет один из самых темных вопросов в истории крепостного права. Приведенного в известность материала недостаточно для разрешения этого вопроса. Действию наказа 1646 г. надобно приписать появление в 1647 г. самого выразительного признака крепостной зависимости крестьянских детей -- отпуска их на волю с отпускной: в новгородской книге записана отпускная, данная Муравьевым в декабре того года родившемуся у него в крестьянстве старинному крестьянскому сыну. Но здесь же находим указание и на то, что накануне издания Уложения вечность крестьянская еще не распространялась на крестьянских детей: отпущенник Муравьева тотчас вступил в кабальное холопство к Веревкину. Но, перестав считать крестьянских детей, еще не севших на тягло, вольными людьми, закон не разъяснил, обязаны ли они садиться на тягло по требованию владельца, т. е. потеряли ли право рядиться с ним, садясь на особые тяглые участки. Следовало бы думать, что потеряли, потому что укреплялись за владельцем не личным договором, а государственным актом, писцовою книгой. Так и понимал дело в 1660 г. тюменский воевода: восставая против взгляда на крестьянских подростков, как на вольных людей, он сыскивал и верстал в тягло тех из этих "подрослей", сыновей казенных крестьян, которые, находясь при неспособных к работе стариках-отцах или оставшись малолетними сиротами, не брали участков, когда поспевали в тягло. Но принудительное верстание возбуждало трудный вопрос о ссуде: сажая подростка на тяглый участок, в большей части случаев его необходимо было обзавести инвентарем. Притом владелец должен был содержать остававшихся без животов малолетних сирот, чтобы сохранить на них право: отказ от этого равнялся их отпуску на волю. Таким условным характером писцового прикрепления крестьянских детей объясняются договоры последних с своими и даже чужими владельцами после издания Уложения. Встречаем несколько таких договоров в новгородских крепостных книгах 1649 и 1650 гг. Рядились большею частью дети крестьян или бобылей, остававшиеся малолетними сиротами и кормившиеся по миру или по наймам; иные в порядных зовутся "вольными". Выше упомянуто о договоре одного такого сироты на отцовский участок в апреле 1649 г. В сентябре порядился в крестьяне за Турова бобыльский сын, отец которого жил за отцом этого Турова. В марте 1650 г. уроженец дворцового села, оставшийся малолетком после отца и живший на родине или уходивший на сторону работать, порядился в то же село, уже ставшее вотчиной новгородского митрополита. Один документ несколько разъясняет, какими интересами вызывалось и как устанавливалось принудительное верстание крестьянских детей в тягло. Уже в самом конце XVII в маломочные крестьяне одной деревни Иверского монастыря жаловались на то, что у них в деревне есть крестьянские дети бестяглые, люди семьянистые, которые в тягло поспели, а тягла не берут, и их, одиноких работников, "в пашне изобижают". Челобитчики просили, чтобы монастырские власти указали им, крестьянам той деревни, "промежь себя поровняться", т. е. просили предоставить деревенскому обществу самому произвести передел участков, сложив часть пашни и платежей с малосильных тяглецов на семьянистых и бестяглых подростков37. Монастырь не принуждал последних к тяглу, а они как будто считали себя вправе брать или не брать тяглые участки, но старые тяглецы во имя справедливого распределения крестьянских тягостей требовали участия в тягле крестьянских детей, считая их, как считал и тюменский воевода, такими же вечными тяглецами, какими были сами. Значит, принудительное верстание крестьянских детей вышло не прямо из их писцового прикрепления, а из условия, его сопровождавшего, распространения на этих детей крестьянской вечности их отцов. Такое же колебание законодательства заметно и в другом последствии наказа 1646 г. По смыслу этого наказа и статей Уложения, перепись укрепляла не только наличных, но и будущих детей крестьян. По одной статье Уложения беглые крестьяне выдавались истцам с женами и детьми, при них жившими, хотя бы последние и не были записаны в писцовых книгах, но сыновья, успевшие отделиться от отца, оставались у ответчика. Исключение, очевидно, допущено во внимание к интересу приемщика, который устроил подростка в тягло.
Так, наказ 1646 г. не вносил ничего нового в юридическое содержание крепостного права: он только пытался подложить политическое основание под юридическое последствие, вытекшее из приложения начал кабального холопства к детям крепостных крестьян. Признавая укрепление этих детей по праву старины, он косвенно обусловил это право обязанностью владельцев устраивать в тягло своих старинных крестьянских сыновей. Такую крепость, составленную посредством сочетания старины кабальной с тягловой, можно назвать стариной писцовой. Согласно со своим двойственным составом она привела к двум последствиям. Во-первых, под ее влиянием в крестьянских договорах является новое условие о потомстве. Во второй половине XVII в. вольные люди обыкновенно рядились в крестьянство с женами и детьми, даже будущими, если были холостыми. В порядной 1687 г. вольный человек, рядясь за князя Черкасского, обязывался жить за ним "с женою и с детьми, а по мне и внучатом моим по смерть свою"38. С другой стороны, писцовая старина облегчила дробление крестьянских семей и вывод крестьянских детей из крестьянства. Она отделила крепостное право на личность крестьянского сына от права распоряжения его трудом: крестьянский сын, не получивший ссуды, не переставая быть крепостным, мог оставаться бестяглым, живя за тяглом отца, дяди или брата. Это разделение спутало установившиеся крепостные различия. Прежде различали крепостных людей тяглых, или крестьян, и нетяглых, или холопов. Теперь явился новый крепостной класс -- нетяглых крестьянских детей. Из этой путаницы к концу XVII в. развились два обычая: владельцы начали не только верстать в тягло крестьянских подростков, но и отчуждать их как крепостных крестьян отдельно от отцов, дробя крестьянские семьи, а как людей нетяглых -- переводить их в дворовые холопы. Уложение запрещало брать служилые кабалы на крестьянских детей; владельцы переводили их во двор без кабал. Закон молчаливо признал тот и другой обычай; только указом 1690 г. было предписано, чтобы крестьянские дети, взятые во двор владельца, по смерти его выходили на волю подобно кабальным холопам. Это движение крепостного крестьянства в сторону холопства встретилось с противоположным движением холопства в сторону крестьянства: с того времени как крестьянство под влиянием холопства стало превращаться в крепостное состояние, под его воздействием в холопстве начал складываться класс задворных людей, усвоявший себе юридические и экономические особенности крепостного крестьянства. Этот любопытный двойной процесс, завершившийся первой ревизией, относится уже к истории не зарождения, а перерождения крепостного права и требует особого исследования.
Разбирая юридический состав крепостного права на крестьян, как оно сложилось к концу XVII в., легко различить в нем основные элементы долгового холопства -- заем, работу за рост и старину. Но эти элементы, осложнившись условиями крестьянского состояния, прежде и более всего государственным тяглом, получили .особый юридический характер, и благодаря этому осложнению прямые и резкие очертания долговой холопьей крепости в крестьянстве превратились в изогнутые и иногда неясные линии. Займу с погашением соответствовала ссуда с возвратом или без отдачи; служба за рост "по вся дни", срочная или по смерть господина, превратилась в пожизненное и наследственное владельческое тягло, состоявшее из оброка за нанятую землю, соединенного с издельем за ссуду по уговору или владельческому уставу, притом тягловые отношения осложнились отношениями имущественными, вытекавшими из поземельной ссуды и тягловой ответственности владельца за крестьянина; наконец, кабальная старина под влиянием тягла переродилась в старину писцовую, т. е. в наследственную власть владельца над потомством записанного за ним крестьянина, обусловленную обязанностью его хозяйственного обзаведения. Таким образом, крепостная зависимость крестьянина имела двойное основание, поземельную ссуду под условием изделья, соединенную с наймом земли под условием оброка, и из этого источника вытекали два последствия: 1) наследственная власть владельца над личностью и трудом крестьянина и его потомства без права вывода крестьянина из крестьянства и под условием. податной ответственности за него, 2) наследственная власть над имуществом крестьянина, слагавшаяся из права собственности на ссудную часть его и из права надзора за крестьянским хозяйством и ограниченная юридической неразрывностью крестьянского тягла с крестьянскими животами. Ограничиваясь юридическими моментами развития крепостного права на крестьян, историческое его происхождение можно обозначить таким рядом явлений:
1) Исстари крестьяне на владельческих землях вели свое хозяйство с подмогой от владельцев и за это несли особые повинности сверх поземельного оброка, но эти повинности были простыми долговыми обязательствами, не уничтожавшими личной свободы крестьян, которая выражалась в праве выхода.
2) С половины XVI в. вместе с развитием частного землевладения усилилась и задолженность крестьян своим владельцам и ссуда стала почти общим условием поземельных крестьянских договоров. Вследствие того право выхода уже к концу XVI в. начало падать само собою, вырождаясь в формы, или запрещенные законом, или только усиливавшие долговую зависимость крестьян от владельцев.
3) К тому же времени возникновение и развитие кабального холопства породило среди землевладельцев мысль, что крестьянское изделье за подмогу создает такую же личную крепостную зависимость крестьянина от владельца, в какую ставит кабального холопа служба за рост. Под влиянием этой мысли приблизительно со второй четверти XVII в. в крестьянские договоры стали вносить условие, по которому крестьянин, нанимая землю с подмогой владельца, закреплял свои поземельные и долговые обязательства отказом навсегда от права прекращать основанную на этих обязательствах зависимость. Это условие сообщило крестьянскому поземельному договору значение личной крепости.
4) Признавая все эти последствия кабального права, законодательство ограничивало их известными условиями, которые все сводились к требованию, чтобы тяглый крестьянин, став крепостным, не переставал быть тяглым и способным к тяглу. Благодаря этим условиям крестьянская крепость, развивавшаяся из кабальной, не сделалась холопьей, отличаясь от нее, во-первых, тем, что она давала владельцу право только на часть крестьянского труда и имущества, во-вторых, тем, что все владельческие права на крестьянина были обусловлены государственными обязанностями.
5) Около половины XVII в., утвердив наследственность крестьянского состояния, законодательство признало и наследственную власть владельцев над потомством их крестьян, развившуюся раньше из приложения кабальной старины к крестьянским детям, чем было завершено образование крепостного права на крестьян. Но и эту власть закон поставил, хотя и не прямо и не решительно, не на кабальном, а на политико-экономическом основании, обусловив ее обязанностью тяглового хозяйственного устройства крестьянских сыновей.
Итак, крепостное право в России было создано не государством, а только с участием государства; последнему принадлежали не основания права, а его границы.
