Щелкните, чтобы увидеть оригинал.
Заявление Шуленбурга в 5 час. 30 мин. 22 июня 1941 г.: «Ввиду нетерпимой далее угрозы, создавшейся для германской восточной границы вследствие массированной концентрации и подготовки всех вооруженных сил Красной Армии, Германское правительство считает себя вынужденным немедленно принять военные контрмеры».
Соответственная нота одновременно будет передана Деканозову в Берлине. (АВП РФ. Ф. 06. Оп. 3. П. 1. Д. 5. Лл. 12–15).
Выступление по радио заместителя председателя СНК и наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова (22.06.1941): «Граждане и гражданки Советского Союза!
Советское правительство и его глава тов. Сталин поручили мне сделать следующее заявление:
Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории».
Воспоминания ветеранов:
Вечером 21 июня 1941 года я прибыл к месту службы, в бывший польский город Ломжа, в отдельный дивизион связи 6-го Кавалерийского Казачьего Корпуса имени Сталина, находившегося в составе 10-й Армии. Мне указали место ночлега, и сказали, что утром, я должен вступить в командование военно-телеграфной станцией… А в четыре часа утра началась война…
— Что происходило с Вами в первые дни войны?
— Ломжу разбомбили рано утром. Многие солдаты и командиры метались по военному городку, не зная, что делать. Проволочную связь диверсанты перерезали сразу. К полудню командир дивизиона капитан Костромин собрал весь личный состав и объявил, что он, лично, своей властью, отдает приказ на отход на восток. Мы пошли колонной в сторону Гродно. Про то что происходило на дорогах июньского отступления в Белоруссии мне даже не стоит рассказывать… Про весь этот ужас… Уже на второй день мы бросили в овраг все свои аппараты и установки связи, предварительно сломав их. Я не успел получить оружие в части, так подобрал кем-то брошенный на дороге револьвер «наган». Уже 25 июня стало ясно, что мы находимся в полном окружении. Бомбили нас беспощадно. За день наша колонна подвергалась бомбардировкам по нескольку раз. Немецкие пилоты ходили «по нашим головам» на бреющем полете и сбрасывали на нас не только бомбы и листовки, с призывом сдаваться в плен. Кидали пустые бочки и плуги, издававшие жуткий и дикий вой, сводивший с ума и парализующий волю. Кругом царила паника. Если в первые дни мы еще рыли окопы, в ожидании приказа занять оборону, то вскоре, красноармейцы, неорганизованными толпами, просто шли лесами к Неману, в надежде прорваться к своим. Я не видел ни одной попытки организованного сопротивления, ни одной целой воинской части занявшей оборонительные рубежи. Небо было закрыто немецкими самолетами. Переправлялись через Неман днем, вплавь, под огнем немецких пулеметов.
Вода в реке была красной от людской крови. И это не метафора...
Наша колонна таяла как снег, прямо на глазах, трудно было понять, кто убит, а кто ушел сдаваться в плен. Провианта не было, мы ничего не кушали по трое-четверо суток. Убитых никто не хоронил. Раненых оставляли у крестьян, не питая особых иллюзий о их дальнейшей судьбе. Масштабы той июньской катастрофы уже много раз обсуждены историками, что тут еще добавить…
Наше моральное состояние было подавленным… Но даже не страшные потери и кошмарная неразбериха ломали наш боевой дух. Видеть, как «непобедимая и легендарная Красная Армия» отступает и беспомощно мечется в окружении — мне было невыносимо больно. К 8-му июля нас осталось примерно 50 человек из дивизиона, и мы пробились в Валовниковский лес, в 45 километрах юго-западнее Минска, и оказалось, что мы полностью окружены. В лесу прятались многие сотни красноармейцев и командиров Красной Армии, окруженцы из двух армий. Немцы непрерывно обстреливали лес из орудий и минометов. Тысячи листовок летели на наши головы с текстом «Бей жидов-комиссаров, сдавайся в плен!».
Люди молча вставали с земли и уходили из леса сдаваться к немцам.
22 июня 1941 г. все курсанты с утра были на аэродроме. В 11 часов услышали по радио о нападении Германии на СССР. Полеты были прекращены. Мы стали дооснащать самолеты вооружением, крепили бомбодержатели, завершали ремонтные работы, заправляли баки бензином, маслом, водой.
Всего на самолетной стоянке находилось около 50 самолетов У-2, Р-5 и СБ. Они стояли двумя рядами, как обычно в мирное время. В военное время самолеты должны быть рассредоточены по всему периметру аэродрома и замаскированы. Ничего этого, по непонятным причинам, сделано не было. Думаю, дело в том, что наш начальник училища, полковник Тимофеев, был стреляный воробей. Он ждал указаний сверху о рассредоточении самолетов, боясь самостоятельно принять решение. В то время за это могли посадить.
Около самолетов работали два отряда курсантов (около 200 человек), а также инструкторский и технический состав (около 100 человек). В 17 часов мы услышали гул моторов. Все повернули головы в сторону гула и увидели девятку двухмоторных самолетов летевших на высоте около 1000 метров. Так как никаких сигналов воздушной тревоги не было, все решили, что это возвращаются наши бомбардировщики после налета на немцев. Мы даже не заметили кресты на крыльях самолетов. А это были Ю-88 немного похожие на наши СБ. За первой девяткой следовала вторая, а за ней шестерка самолетов. Мы стояли, разинув рты, как завороженные. Никаких криков или паники не было. Я понял, что это немцы, только когда увидел отделяющиеся от самолета бомбы. Сразу упал на землю, и тут же началась жуткая какофония. Когда все стихло, я поднял голову и понял, что остался цел, и невредим. Горело 20-25 самолетов, остальные были уничтожены или повреждены. Позже только один СБ и один У-2 смогли взлететь. Кругом раздавались крики и стоны. Все курсанты и техники, оставшиеся невредимыми стали вытаскивать раненых из-под горящих самолетов, которые периодически взрывались.
— Утром двадцать второго июня меня разбудила мама и сказала, что на нашей улице идут разговоры о какой-то войне Наскоро одевшись, я вышел на улицу. Стояла какая-то жуткая, особая тишина, то тут, то там шептались между собой маленькие скопления людей, одни говорили, что немцы уже бомбили Минск, Киев, Москву, а другие утверждали, что наши уже перешли границу, хорошо «всыпали» немцам, и те бегут без оглядки от наших границ. Радио периодически передавало бравурные марши или молчало. Никто ничего толком не знал, но все задавали один и тот же вопрос: как понимать заявление ТАСС от четырнадцатого числа, какая может быть после этого война? Но после выступления по радио Молотова, стало ясно, что война это уже не слухи, а реальность. Высоко в небе непривычно натужно гудели моторы пролетавших самолетов. Витебск еще не подвергался бомбежкам, война казалась где-то очень далеко от нас, и вообще думалось, что это не война, а какое-то недоразумение, которое скоро кончится.
23-го или 24-го июня пошли первые слухи — немцы бомбили вокзал — есть убитые и раненые. Появились первые беженцы, в основном это были жены и дети командиров Красной Армии, из Прибалтики. Почти все они были полураздетыми, без домашнего скарба, рассказывали, какие тяжкие испытания перенесли во время своего бегства.
— Полк был в основном укомплектован новобранцами, поляками из Западной Белоруссии, так они все разбежались по домам уже в первые дни. Паника и неразбериха были неописуемыми. Мы ничего не знали, что происходит. Связи со штабом дивизии не было. Вокруг — полная неопределенность. Мы понятия не имели, что уже окружены и находимся в глубоком тылу противника. Посланные связные — в полк не возвращались. Только через дней пять прилетела немецкая «рама» и стала кружить над нашим расположением. У нас на полуторке стояла счетверенная зенитная пулеметная установка, и какой-то солдат из Средней Азии стал вести огонь по самолету. Безрезультатно. Я вскочил на машину, оттолкнул его и сам стал стрелять по «раме». Стрелял — как учили, с расчетом на дальность и упреждением на скорость. Чувствую, что попадаю, стрелял я всегда отлично, а «рама» как летала, так себе и летает. Глянул — патроны обычные. Нашел в машине коробку с бронебойными, быстро перезарядил и снова нажал на гашетки. Видимо попал, летчик сразу направил самолет на машину, дал очередь из авиационного пулемета, и полуторка загорелась. Я едва успел с нее спрыгнуть, как машина вспыхнула. Но немцу этого показалось мало, Он развернулся и дал по горящей машине еще одну очередь. Пули вспороли землю в сантиметрах от меня… Первое боевое крещение, так сказать. А через какое- то время подъехали немцы на мотоциклах, спешились и цепями пошли в атаку. Примерно силами батальона. Встретили их плотным огнем, они откатились обратно к своим мотоциклам. Но в этот момент, командир одной из наших стрелковых рот смог зайти им во фланг, и шесть немцев были пленены в этом столкновении. Пленные немцы были совсем не такие, как их рисовали нам в училище. Эти были крепкие, загорелые, стриженные под бокс (наших солдат стригли «под ноль»), воротники расстегнуты, рукава закатаны. Стали допрашивать. Я знал немецкий язык, и переводил на этом допросе. На все вопросы немцы отвечали одинаково — «Сталин капут! Москва капут! Руссише швайн!». Предупредили: не дадите сведений — расстреляем. Ответ не изменился. Стали их расстреливать по одному. Никто из шести немцев — не сломался, держались перед смертью твердо, как настоящие фанатики. Всех их — «в расход»…
А вечером того же дня к нам добрался командир, делегат связи. Сказал, что мы в полном окружении, что Минск уже, видимо, взят гитлеровцами, и передал приказ — выходить из окружения мелкими группами. Мы, молодые лейтенанты, отказывались в это поверить, приняли командира за лазутчика или провокатора, но когда увидели комиссара нашего полка уже в солдатской гимнастерке без знаков различия и в дырявой шинели, стриженного под красноармейца — то стало ясно, что наше положение аховое… И что связной командир говорит правду. Комиссар сказал — «Идите к Неману, там наши части стоят в крепкой обороне». Но до Немана мы не шли, а ползли. Вокруг, на всех дорогах и тропинках, уже ходили немцы и даже полицаи(!), прочесывающие леса. Видели, как по дорогам мимо нас гонят на запад тысячные колонны пленных. Мы — были потрясены увиденным, мне не передать словами, что творилось в моей душе в эти минуты. Людьми овладело отчаяние. Продовольствия не было, патроны на счет. Шли мелкими группами, а по дороге к нам стали присоединяться командиры и красноармейцы других разбитых и отступающих частей. В каком-то большом лесу, на краю местечка у старой границы, мы остановились. Там собралась большая группировка — несколько тысяч бойцов Красной Армии.
— Начало войны, это было 22 июня 1941 года, значит. Это было в воскресенье. Наша часть как раз на полигоне находилась. Вся же наша часть артиллерийская была. Мы каждый год начиная с мая месяца, числа где-то, наверное, 10-го, выезжали на полигон, в учебный лагерь наш. И каждый год — на полигон в какое-то определенное место выезжали. От Витебска это было километрах в 35. На этот раз, это в 1941-м году, мы выехали в такое местечко Дредун. Это место расположено между Витебском и Полоцком. Там речка такая протекала, и она тоже Дредун называлась. Очень хороший день был. Солдаты только что позавтракали. Ну и там каждый у нас чем мог, тем и занимался: у нас свободное время такое было объявлено. Кто там пошел загорать, кто никуда не пошел и остался при части. Ну а я так как был любителем посидеть с удочкой у реки, рыбачил на реке Дредун. И вдруг часов так в 10 прибегает с части к нам, кто рыбачил, связной и говорит: «Немедленно все в часть! На территорию в штаб лагеря всем! Сейчас будет говорить Молотов.» А мы, солдаты, тогда еще и не знали, что война уже началась. Знали только, что немец то там, то там наступает. А что напал на нас, мы этого не знали. А война уже началась в 4 часа утра 22 июня 1941 года. Ну и сразу после этого мы удочки смотали и пошли в часть. И там уже говорили: «Внимание, внимание! Сейчас будет говорить Молотов!» Ну мы и слушали, как выступал Молотов. А он говорил, что так и так, так и так, началась война, Германия объявила войну России.
После этого тогда же, 22-го, одна наша часть сразу дальше отправилась, там погрузилась на платформы и направилась на Полоцк. И вот их тогда уже, 22-го, немцы, обстреливали. Не знаю, разведчики немецкие что ли на них направляли. Вот там как раз, между Витебском и Полоцком, короче говоря, севернее Полоцка, они начали воевать. А мы на второй день войны, 23 июня, погрузились в Витебске и поехали в сторону Полоцка. Но мы уже до Полоцка не доехали. Уже немец бомбил Полоцк, и город горел. Город этот почти что весь деревянный был. А потом так и начали воевать, отступать.
— Война застала нас прямо в училище. Мы тогда на полигоне как раз были. И вдруг появляется один из офицеров из нашего училища, расстроенный такой. Мы сразу поняли, что неладное что-то стряслось. А нам уже командуют: строиться, и в училище. По пути в училище у нас, конечно, разные мысли в голове крутились. Но не верилось в плохое до конца. А там, смотрим, все остальные курсанты уже на плацу. Ну, мы тоже встали в строй. И вот, замполит выходит, фамилию уже не помню, он майором был. Говорит: «Дорогие товарищи! Началась война. Немцы вероломно напали на нашу Родину. Они уже бомбили Киев, Минск и другие города».
Что я в этот момент почувствовал? Безусловно, определённое смятение возникло. Но бравады было больше. Мы ведь, пацаны, все думали, что получится, как в песне, которую пели в те годы: «И на вражьей земле мы врага разобьём малой кровью, могучим ударом!» Однако размышлять некогда было. Нам быстро выдали имевшееся в училище оружие и приказали занять огневые позиции юго-западнее училища. Мы начали спешно рыть окопы. Перед нами стояла задача в случае появления немецких танков и пехоты, любой ценой остановить их продвижение.
— 15 июня 1941 года меня призвали на военные сборы в штурмовую авиадивизию, которая близ Минска стояла, надо сказать в этой дивизии некомплект был 50%, должно было быть не менее 40 самолетов, а было 20. А 22 июня…
У меня в Минске знакомая девушка жила и я думал, что смогу встретиться с ней, 22-е же выходной был. А тут в 4 часа утра боевая тревога. И по этой тревоге мы должны взять оружие, которое у нас было, и имущество… И больше мы в казарму не возвратились. 23 или 24 нашу дивизию перебросили в Могилев.
Нас перебросили в Могилев, и оттуда мы уже стали совершать первые полеты, на разведку. Сперва летали кадровые и там такой случай был – послали СБ, летчик, штурман и стрелок-радист, а оповестительных знаков в первые дни не было. Наш истребитель его увидел и решил, что это немец летит, открыл по нему огонь и ранили стрелка-радиста. СБ еле до нашего аэродрома дотянул и сел, летчик, не заруливая на стоянку, вылез из кабины и за пистолет, а тот истребитель, что его подбил, тоже сел. Летчик с СБ к истребителю и хотел его пристрелить: «Что ты стреляешь, ты не видишь, что свои? Флаги и все такое, и окраска, все!» А он говорит: «Откуда я знаю, откуда мне это видно». Ну, вмешался командир дивизии. Вот такой был случай.
— 22 июня нас подняли по тревоге часа в четыре утра, построили. Стояли-стояли, никто к нам так и не вышел, даже замполит, поэтому разошлись опять по палаткам. И только часов в шесть-семь нас опять подняли и объявили… А тут как раз и немцы в первый раз налетели… Бомбили они очень здорово. За день на наш аэродром было произведено пять или шесть налетов, которые нанесли большой урон. От нескольких полков почти ничего не осталось…
А мы сразу ушли с открытого места в лес. И пока ждали распоряжений на наш счет, кто просто сидел, кто-то даже уснул, а некоторые наши ребята ушли подальше в лес, поближе к позициям зенитчиков, что стояли рядом. Но во время одного из налетов они оказались под бомбами, так что первого из наших мы похоронили в первый же день войны…
А уже 23-го июня пешим маршем мы двинулисьИсточник
